Реформы и реформаторы

Говорят мне женщины:
«Анакреон, ты уж стар.
Взяв зеркало, посмотрись,
Волосов уж нет над лбом».
Я не знаю, волосы
На голове ль иль сошли;
Одно только знаю – то,
Что наипаче старику
Должно веселиться,
Ибо к смерти ближе он.

– Послушай-ка, Александр Иванович, – продолжал он уже без шутки, – заместо того чтоб с Камилкой-то без толку хороводиться, лучше бы ты с оною знатною персоной поамурился. Большая из того польза для дела была б. Дитя наше так жалузией[43] опутали бы, что никуда не ушел бы, сам в руки дался. На нашего брата, кавалера, нет лучше приманки, как баба!

– Что ты, что ты, Петр Андреич? Помилуй! Я думал, шутить изволишь, а ты и впрямь. Это дело щекотное. А ну, как он царем будет да про тот амур узнает – так ведь на моей шее места не хватит, где топоров ставить….

– Э, пустое! Будет ли Алексей Петрович царем, это, брат, вилами на воде писано, а что Петр Алексеевич тебя наградит, то верно. Да еще как наградит-то! Александр Иваныч, батюшка, пожалуй, учини дружбу, родной, ввек не забуду!..

– Да я, право, не знаю, ваше превосходительство, как за этакое дело и взяться?..

– Вместе возьмемся! Дело не мудреное. Я тебя научу, ты только слушайся…

Румянцев еще долго отнекивался, но, наконец, согласился, и Толстой рассказал ему план действий.

Когда он ушел, Петр Андреевич погрузился в раздумье, достойное Макиавеля Российского.

Он давно уже смутно чувствовал, что одна только Ефросинья могла бы, если бы захотела, убедить царевича вернуться – ночная-де кукушка дневную перекукует – и что, во всяком случае, на нее последняя надежда. Он и царю писал: «Невозможно описать, как царевич оную девку любит и какое об ней попечение имеет». Вспомнил также слова Вейнгарта: «Больше всего боится он ехать к отцу, чтоб не отлучил от него той девки. А я-де намерен его ныне постращать, будто отнимут ее немедленно, ежели к отцу не поедет; хотя и не можно мне сего без указа учинить, однако ж увидим, что из того будет».

Толстой решил ехать тотчас к вице-рою и требовать, чтобы он велел царевичу, согласно с волей цесаря, удалить от себя Ефросинью. «А тут-де еще и Румянцев со своим амуром, – подумал он с такою надеждою, что сердце у него забилось. – Помоги, матушка Венус! Авось-де чего умные с политикой не сделали, то сделает дурак с амуром».

Он совсем развеселился и, поглядывая на соседку, напевал уже с непритворною резвостью:

Посмотри хотя в венцах,
Сколь красивы, с белыми
Ландышами смешаны,
Розы нам являются!

А плутовка, закрываясь веером, выставив из-под черного кружева юбки хорошенькую ножку в серебряной туфельке, в розовом чулочке с золотыми стрелками, делала глазки и лукаво смеялась, – как будто в образе этой девочки сама богиня Фортуна опять, как уже столько раз в жизни, улыбалась ему, суля успех, Андреевскую ленту и графский титул.

Вставая, чтобы идти одеваться, он послал ей через улицу воздушный поцелуй с галантнейшей улыбкой: казалось, Фортуне-блуднице улыбается бесстыдною улыбкой мертвый череп.

* * *

Царевич подозревал Езопку в шпионстве, в тайных сношениях с Толстым и Румянцевым. Он прогнал его и запретил приходить. Но однажды, вернувшись домой неожиданно, столкнулся с ним на лестнице. Езопка, увидев его, побледнел, задрожал, как пойманный вор. Царевич понял, что он пробирался к Ефросинье с каким-то тайным поручением, схватил его за шиворот и столкнул с лестницы.

Во время встряски выпала у него из кармана круглая жестянка, которую он тщательно прятал. Царевич поднял ее. Это была коробка с «французским чекуладом лепешечками» и вложенною в крышку запискою, которая начиналась так:

«Милостивая моя государыня Ефросинья Федоровна!

Поелику сердце во мне не топорной работы, но рождено уже с нежнейшими чувствованиями…»

А кончалась виршами:

Я не в своей мочи огнь утушить,
Сердцем я болею, да чем пособить?
Что всегда разлучно – без тебя скучно;
Легче б тя не знати, нежель так страдати.
Аще же отвергнешь, то в Везувий ввергнешь.

Вместо подписи – две буквы: А. Р. – «Александр Румянцев», – догадался царевич.

У него хватило духу не говорить Ефросинье об этой находке.

В тот же день Вейнгарт сообщил ему полученный будто бы от цесаря указ – в случае, ежели царевич желает дальнейшей протекции, немедленно удалить от себя Ефросинью.

На самом деле указа не было; Вейнгарт только исполнял свое обещание Толстому: «Я-де намерен его постращать, и хотя мне и не можно сего без указу чинить, однако ж увидим, что из того будет».

VI

В ночь с 1 на 2 октября разразился наконец сирокко.