Реформы и реформаторы

При мне еще никто не называл царя императором. Но я не удивилась. В мутных глазах «магазейной крысы» заблестел такой огонь, что странный холод пробежал по телу моему – как будто пронеслось предо мной видение Древнего Рима: шелест победных знамен, топот медных когорт и крик солдат, приветствие кесарю Божественному: «Divus Caesar Imperator!»

* * *

23 октября

Ездили в Гостиный двор на Троицкой площади – мазанковый длинный двор, построенный итальянским архитектором Трезини, с черепичною кровлею и крытым ходом под арками, как где-нибудь в Вероне или Падуе. Заходили в книжную лавку, первую и единственную в Петербурге, открытую по указу царя. Заведует ею тередорщик[20] Василий Евдокимов. Здесь, кроме славянских и переводных книг, продаются календари, указы, реляции, азбуки, планы сражений, «царские персоны», то есть портреты, триумфальные входы. Книги идут плохо. Из целых изданий в два, три года ни одного экземпляра не продано. Лучше всего расходятся календари и указы о взятках.

Случившийся в лавке цейхдиректор первой петербургской типографии некий Аврамов, очень странный, но неглупый малый, рассказывает нам, с какими трудами переводятся иностранные книги на русский язык. Царь постоянно торопит и требует, под угрозой великого штрафа, то есть плетей, чтобы «книга не по конец рук переведена была, но дабы внятным и хорошим штилем». А переводчики жалуются: «От зело спутанного немецкого штиля невозможно поспешить; вещь отнюдь невразуменная, стропотная и жестокая, случалось иногда, что десять строк в день не мог внятно перевесть». Борис Волков, переводчик Иностранной коллегии, придя в отчаяние над переводом «Le jardinage de Quintiny» («Огородная книга») и убоясь царского гнева, перерезал себе жилы.

Нелегко дается русским наука.

Большая часть этих переводов, которые стоят неимоверных трудов, пота и, можно сказать, крови, никому не нужна и никем не читается. Недавно множество книг, не проданных и не помещавшихся в лавке, сложили в амбар на оружейном дворе. Во время наводнения залило их водою. Одна часть подмочена, другая испорчена конопляным маслом, которое оказалось вместе с книгами, а третью съели мыши.

* * *

14 ноября

Были в театре. Большое деревянное здание, «комедиальный амбар», недалеко от Литейного двора. Начало представления в 6 часов вечера. «Ярлыки», входные билеты на толстой бумаге, продаются в особом чулане. За самое последнее место 40 копеек. Зрителей мало. Если бы не двор, актеры умерли бы с голоду. В зале, хотя стены обиты войлоками, холодно, сыро, дует со всех сторон. Сальные свечи коптят. Дрянная музыка фальшивит. В партере все время грызут орехи, громко щелкая, и ругаются. Играли «Комедию о Дон-Педре и Дон-Яне», русский перевод немецкой переделки французского Дон-Жуана. После каждого явления занавес, «шпалер», опускался, оставляя нас в темноте, что означало перемену места действия. Это очень сердило моего соседа, камергера Бранденштейна. Он говорил мне на ухо: «Какая же это, черт, комедия! – Welch ein Hund von Komцdie ist das!» Я едва удерживалась от смеха. Дон-Жуан в саду говорит соблазненной им женщине:

«Приди, любовь моя! Вспомяни удовольствования полное время, когда мы веселость весны без препятия и овощ любви без зазрения употреблять могли. Позволь через смотрение цветов наши очи и через изрядную оных воню чувствования наши наполнить».

Мне понравилась песенка:

Кто любви не знает,
Тот не знает обманства.
Называют любовь богом,
Однако ж пуще мучит, нежели смерть.

После каждого действия следовала интермедия, которая оканчивалась потасовкою.

У Биберштейна, успевшего заснуть, вытащили из кармана шелковый платок, а у молодого Левенвольда – серебряную табакерку.

Представлена была также «Дафнис, гонением любовного Аполлона в древо лавровое превращенная».

Аполлон грозит нимфе:

Склоню невольно тя под мои руки,
Да не буду так страдати сей муки.

Та отвечает:

Аще ты так нагло поступаешь,
То имети мя отнюдь да не чаешь.

В это время у входа в театр подрались пьяные конюхи. Их побежали усмирять, тут же высекли. Слова бога и нимфы заглушались воплями и непристойной бранью.

В эпилоге появились «махины и летания».

Наконец, утренняя звезда Фосфорус объявила:

Тако сие действо будет скончати:
Покорно благодарим, пора почивати.

Нам дали рукописную афишу о предстоящем в другом балагане зрелище: «С платежом по полтине с персоны, итальянские марионеты, или куклы длиною в два аршина, по театру свободно ходить и так искусно представлять будут, как почти живые, “Комедию о докторе Фавсте”. Також и ученая лошадь будет по-прежнему действовать».

Признаюсь, не ожидала я встретить Фауста в Петербурге, да еще рядом с ученою лошадью!