Реформы Ивана Грозного. (Очерки социально-экономической и политической истории России XVI в.)

После выхода в свет VI тома «Истории России» Соловьева, в котором давалась характеристика истории России XVI в., в 1856 г. выступил с рецензией на этот труд идеолог славянофильства К. С. Аксаков (1817–1860 гг.). В силу своей идеалистической концепции Аксаков представлял историю России как некое единение царской власти и народа: «Правительству — сила власти, Земле — сила мнения» — таково было соотношение основных моментов и в русской истории середины XVI в., когда «при первом русском царе созван был первый Земский собор» [38]. Понятно, что при таком подходе не оставалось места ни для классовой, ни для политической борьбы в истории России XVI в. «Бояре, — писал Аксаков, — противупоставляли Иоанну одно терпение» и вообще «ничему не противодействовали» [39]. Борьба с ними была порождена лишь «художественной натурой» Грозного.

При всей надуманности исторической схемы Аксакова в его критике Соловьева был один момент, который заслуживал внимания. Это — упрек в невнимании Соловьева к истории народа, ко внутренним процессам, происходившим в XVI в. в русском обществе. Аксаков верно подметил слабость «государственного направления», сводившего исторический процесс к изложению событий политической истории. Капитальный труд другого славянофильского историка, И. Д. Беляева (1810–1873 гг.), о крестьянах на Руси [40]в какой-то мере заполнял имевшийся в историографии существенный пробел по истории основного производящего класса XVI в.

Историки официального направления в XIX в. при освещении событий середины XVI в. продолжали карамзинскую традицию. Это относится прежде всего к М. П. Погодину (1800–1875 гг.), неоднократно писавшему о деятельности Ивана IV. По его словам, Иван Грозный «никогда не был велик». Государственные преобразования 50-х годов XVI в. были проведены не им, а Адашевым и Сильвестром, которые руководствовались «чувством любви к отечеству» [41]«Причудливость нравов» в деятельности Ивана Грозного видел Н. Г. Устрялов (1805–1870 гг.) [42].

Дворянской и либеральной буржуазной исторической науке второй четверти XIX в. противостояла революционно-демократическая историография.

Подвергнув решительной критике взгляды дворянских историков и в первую очередь Карамзина на историю России XVI в., В. Г. Белинский подчеркнул прогрессивный характер борьбы Ивана IV с боярством. Значение Ивана IV он усматривал в том, что во время его правления в стране довершалось уничтожение уделов [43]. Сам Иван, несмотря на бездну совершенных им преступлений, был душою энергичной, глубокой и даже гигантской, стремившейся воплотить идею самовластия и самодержавия [44]. Находясь на идеалистических позициях в вопросе о роли личности в истории, Белинский непомерно преувеличивал исторические заслуги Ивана IV, видя в нем то «падшего ангела», то человека с «колоссальным характером». Адашев и Сильвестр, эти «люди народа», якобы действуют «благородно и бескорыстно, умно и удачно, но они оковывают волю царя» [45]. События 1553 г. и смерть Анастасии произвели сильное воздействие на Ивана IV, а в последовавших жестокостях Ивана Грозного оказались повинными «крамольные» бояре [46].

Более разносторонней была характеристика Ивана IV, содержавшаяся в трудах А. И. Герцена. И для него Грозный, как завоеватель Казани, — «герой и предтеча Петра» [47], «самое трагическое лицо в истории человечества», в котором сочетался великий ум с сердцем гиены [48]. А. И. Герцен отмечал стремление Ивана IV в 50-е годы XVI в. использовать общинные учреждения в местном управлении, исправить Судебник «в духе старинных вольностей». Общинные свободы, однако, не возрождались по зову всемогущего, но жестокого царя [49]. В событиях середины XVI в. большую роль сыграл Сильвестр, который, по словам Герцена, «пересоздал на двадцать лет гениального изверга» [50].

У Герцена нет того безоговорочного оправдания всех поступков Ивана IV, которое мы встречаем у Белинского. Герцен стремился показать как позитивные, так и негативные стороны деятельности Ивана. Двойственность оценки процесса укрепления самодержавия звучит и в словах о том, что тирания Ивана Грозного может «оправдаться государственными целями» [51]. «Москва, — пишет Герцен, — спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни» [52]. Постепенно все более и более Герцен стал подчеркивать безграничный деспотизм Ивана IV как одно из ярких проявлений ужасов самодержавия вообще [53].

Остановившись в изучении общественной жизни перед историческим материализмом [54], Герцен, как и Белинский, непомерно преувеличивая роль личности в истории, не смог понять основных причин, вызвавших укрепление Русского государства в XVI в.