Регенство Бирона. Осада Углича. Русский Икар

– К чему, моя милая, так мрачно смотреть на жизнь? Много в ней горя, но много и радостей. К чему ожидать одного худого? Теперь счастье наше недалеко и, кажется, верно. Неужели и это тебя не радует?

– Я не люблю притворства, я должна быть откровенна с тобой. Я бы обманула тебя, если бы отвечала, что радует.

– Не радует… Ты меня не любишь, Евгения!

– Не обижай меня напрасным подозрением. Нет, Илларион! Я люблю тебя, очень люблю, но… говорят, что любовь дает нам полное блаженство. Сердце мое его не чувствует. Счастье мое отравляется многим, многим!

– Чем же?

– Не должна ли я расстаться, разойтись по разным дорогам жизни с Лидией, с которой росла с младенчества? А бедный Феодосий, который так много потерпел в жизни, который утратил навсегда свое счастье? Лидия не может для него заменить меня. Она слишком весело смотрит на жизнь, не примет в нем такого участия, не поймет его страданий и не сумеет облегчить их. Если я вижу, что страдает другой и что я могу помочь ему, пожертвовав своим собственным счастьем, я готова на эту жертву. Она тем для меня легче, что я не могу быть счастлива при. мысли о страданиях другого, которые я умела облегчать и которые облегчать уже не буду в силах.

– Зачем же, Евгения, ты уверяла, что любишь меня? Останься с Феодосием. Я поеду один в поход и постараюсь разлюбить, забыть тебя. О! Это слишком дорого мне будет стоить. Евгения, Евгения! Что сделала ты со мной?! Для чего давно не сказала, что меня не любишь, что меня любить не можешь?

– Ты бы стал страдать, Илларион, а я люблю тебя наравне с Феодосием – нет! Люблю тебя более, потому что теперь я необходимее для тебя, чем для него. Горесть его лишилась уже прежней силы, он может теперь обойтись без меня и найдет утешение в твердости души своей, а ты, если бы я отвергла любовь твою, ты, наверное, не перенес бы этого. Я твоя, Илларион! Но ты плачешь? Нет, нет, нет! – воскликнула она, бросаясь ему на шею и целуя его в глаза, наполненные слезами. – Я тебе не позволю плакать.

Илларион в восторге сжал ее в объятиях.

– Так ты меня любишь, Евгения?

– Ты давно уже это знаешь. Я никогда никого не обманывала.

Феодосий, облокотясь на пушку, смотрел в глубокой задумчивости с земляного вала на Волгу. Лидия, оставшись дома одна, не знала, что делать со скуки. Из окна увидев Феодосия, она вздумала взобраться к нему на вал.

– А вот и я здесь! – сказала она, запыхавшись. – Как трудно взбежать сюда: я совсем задохнулась.

– Лидия! – удивился Феодосий. – Откуда ты явилась? Что это тебе вздумалось!

– Я увидела из окна, что ты стоишь у этой пушки, повеся нос, и будто подслушиваешь: не скажет ли тебе чего пушка? Он от нее ни словечка не дождется, подумала я, и побежала сюда, чтобы поговорить с тобой. Ты, кажется, очень печален, Феодосий.

– Нимало, я только задумался.

– Нет, ты печален, и я знаю отчего.

– А отчего бы, например?

– Оттого, что Евгения скоро замуж выходит и отсюда уезжает.

– Напротив: ее счастье меня радует. Правда, что мне грустно с нею расставаться, но, я думаю, и тебе не весело.

– Да нельзя ли как сделать, чтобы они здесь остались? Ведь я пропаду с тоски. Ты всегда такой задумчивый, а без Евгении от тебя и слова никогда не добьешься. Ты будешь очень горевать, да и она также.

– Почему это?

– Потому, что она тебя любит более, чем Иллариона.

– Не говори пустяков, Лидия.

– Ну пусть я говорю пустяки, только я знаю то наверное, что ты любишь Евгению более всего на свете, она любит тебя более, чем Иллариона, а я… люблю Иллариона более, чем она. Но Илларион меня не любит – так и Бог с ним!

– Откуда все это пришло тебе в голову?

– Пришло с разных сторон через эти два окошечка, которые называются глазами и которые, говорят, очень светлы и недурны, да еще отсюда.

Она положила руку на сердце.

– Ты настоящий ребенок, Лидия!

– Хорош ребенок: девятнадцать лет.

– Я не говорю: по летам.

– Что ж, глупа я, что ли, по-твоему?.. Как бы не так!.. Видишь, ему досадно, что я догадалась о том, что он ото всех скрывает. Не беспокойся, не проведешь меня! Я давно все вижу. Глаза-то у меня не для одной красы вставлены. И уши также у девятнадцатилетнего ребеночка не для того только, чтобы будущий муж мой за какую-нибудь проказу мог иметь удовольствие выдрать меня за уши. Да я ему еще это и не позволю.

– А ты стоила бы этого, Лидия, за все твои выдумки.

– Ну, хорошо, выдери мне ухо, если ты по чистой совести уверен, что я говорю неправду. Что? Рука, видно, не поднимается?

– Я в совести уверен только в том, что ты большая проказница.

– А я уверена в том, что ты очень худо делаешь, тая ото всех нас настоящие твои чувства. Если Евгения увидит, что ты ее так любишь, то и она скрываться не станет. Может и то быть, что она теперь сама не понимает чувств своих. Илларион сначала погорюет немножко, но я его постараюсь утешить. Он наконец меня полюбит и на мне женится, все уладится как нельзя лучше, все будем довольны и счастливы.

Совет Лидии сильно взволновал Феодосия. Он с трудом мог скрыть свое волнение и не отвечал ей ни слова. Взглянув в сторону, он сказал: