Регент

Лоу уехал в свое имение под Ланьи. Но обезумевшая от ярости толпа едва не вздернула его на виселицу. Он сумел выехать в Брюссель, затем в Льеж и наконец в Венецию, где и закончил в нищете свои дни. Мадам Лоу задержалась во Франции — она не уехала, пока не заплатила последние долги.

Филипп, глубоко переживающий потерю своего единомышленника, дает себе клятву призвать Лоу обратно, как только общественное мнение переменится в его пользу.

Теперь предстояло разобраться с банкротством Компании. Совет по регентству счел дело столь серьезным, что не решился принимать какие бы то ни было решения в отсутствии короля. Состоялось такое заседание 1 января 1721 года во главе с малолетним Людовиком XV.

На нем присутствовали все гранды — герцог Бурбонский, Конти, д’Антан, д’Эстре, — приложившие руку к этой малоприглядной истории. И вели они себя неуверенно. Почувствуй они угрозу со стороны регента — он мог бы делать с ними что угодно. Но несчастный принц выглядел слабым, страдающим, униженным. Он признает незаконную эмиссию и инфляцию в миллиард двести миллионов сверх лимитов, разрешенных Советом. Увидев его в таком состоянии, мошенники приободряются, выставляют неожиданные претензии. Герцог Бурбонский упрекает принца, что тот дал Лоу возможность сбежать. Единодушно было решено, что Компания несет всю ответственность за выпущенные без ее ведома банковские билеты.

И поскольку гранды королевства повели себя столь бесчестно, парламент стяжал все рукоплескания: только он пытался избежать расставленных Лоу ловушек, только он предупреждал об опасности во время всеобщего помешательства — и этим спас свой престиж и авторитет.

Какое-то время регент подумывал о том, чтобы созвать Генеральные штаты, но Дюбуа пророчески предупреждал его: «Сколько отчаяния может принести Вашему королевскому высочеству решение о том, чтобы самый могущественный монарх мира передоверял кому-то самые важные вопросы… Посмотрите, монсеньор, с какой яростью английская нация, всегда принимавшая решения на Генеральных штатах, расправлялась со своими королями: она приговаривала их к смерти, отправляла в изгнание и лишала короны».

Ангел мира (март — июль 1721)

Когда последние надежды были похоронены, два события отвлекли парижан от их несчастий: чрезвычайное посольство Великого турка прибывает в город и Монтескье публикует в Амстердаме «Персидские письма».

Оба события произвели сенсацию. Любопытные платили до ста ливров за место в Опере, чтобы иметь возможность увидеть посланника султана. О новом произведении Монтескье спорят, как недавно о банковских билетах Лоу.

«Напишите мне что-нибудь вроде „Персидских писем“», — советовал каждый книготорговец своим авторам.

Фантазия еврея из Бордо пришлась по вкусу самой разной публике. Одни находили здесь пикантные детали из жизни гарема, другие — возвышенные духовные зарисовки, философы — широкое поле для споров и размышлений.

В «Персидских письмах» изящно низвергалась мораль недавнего прошлого, осмеивались устои, на которых покоилось общество времен Людовика XIV.

Как быстро меняются нравы! Прошло всего семнадцать лет после смерти Боссюэ, а основы католицизма уже подвергались сомнению, церковнослужители унижались, аристократия осмеивалась. Что же до самой монархии, которая в сознании всех отождествлялась с родиной, то она объявлялась несовместимой с добродетелью.

И только один общественный институт вызывал у автора уважение — тот, президентом которого он сам являлся, парламент. Именно он, по мнению Монтескье, являлся гарантом всех свобод, тогда как в действительности он был всего лишь защитником собственных привилегий, купленных за наличные. То была фатальная ошибка, из которой родились многие заблуждения XVIII века.

Перед этими идеями, которые могли увлечь герцога Орлеанского в 1710 году, в 1721-м регент испытывал смятение. Его предшественники заклеймили бы если не автора, то саму книгу. Но ему была противна мысль употребить силу против разума. Он никогда не считал, что принц должен бороться с идеями. Был ли способ изменить ход событий?

Весной 1721 года во всей Европе — от Балтики до Мансанареса — жило лишь стремление к миру и спокойствию. Но стремление это наталкивалось на тенденции другого толка: на манию величия императора, на честолюбие испанского двора, на династические притязания Георга I, на одержимость русского царя…

И только один человек благодаря своей изобретательности, уму, дружеским связям и незаинтересованности страны, которую он представлял, казался всем способным примирить эти противоречия. И из всех столиц Европы протягивались руки к Дюбуа, как к ангелу мира.

У этого ангела две ипостаси: это был, с одной стороны, большой политик, искренне преданный своему делу, с другой, — выскочка, мечтающий только о кардинальской шапке и готовый на любые интриги ради этого.