Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

От того, насколько радикальной мыслилась эта перестановка, собственно, и зависело отношение федералистов начала 1860‐х годов к наследию «новой исторической школы». На первый взгляд, не только в современных работах ее последователей, но и в старых работах самого Кавелина, где тот обосновывал свое видение задач «науки русской истории», они могли найти немало идей, которые составляли своего рода каркас их собственных построений. Представления об органическом характере исторического развития, безусловное предпочтение внутреннего внешнему и даже учение о народе как главном предмете, которому историки должны уделять первостепенное внимание, – все эти ключевые для Костомарова, Бестужева и их единомышленников моменты были весьма созвучны рассуждениям Кавелина более чем десятилетней давности, а в одной из его рецензий 1847 года они сконцентрированы в такой степени, что выглядят как цитата из программной статьи того же Щапова: «Теперь мы начинаем понимать, что факт, вырванный из цельной совокупности народной жизни, ничего не значит и совершенно непонятен; так что для его действительной, верной оценки нужно изучать историю народа как саморазвивающийся живой организм, в строжайшей постепенности изменяющийся вследствие внутренних причин, которым внешние события служат или выражением, или только поводом к обнаружению»[60].

Вместе с тем безоговорочное признание «новой исторической школой» политических институтов московских Рюриковичей неизбежным и необходимым элементом, обеспечившим целостность русского исторического процесса, становилось настоящим камнем преткновения на пути в ряды ее сторонников для исследователей, которые допускали существование федеративной альтернативы в российском прошлом. Положение не спасали и осторожные замечания федералистов, как будто призванные заретушировать отличительные черты создаваемой ими истории народа, вроде тех, что делали Костомаров, сетовавший на недостаток критической обработки истории внешних явлений, или Бестужев-Рюмин, которому представлялось, что из‐за слабой освоенности исторических источников «можно о духе народа и о том, как он относился к своим учреждениям, делать почти что гадательные предположения»[61]. Как только дело касалось вопроса о московской централизации, критики «новой исторической школы» забывали об этих ограничениях и проявляли крайнюю неуступчивость в полемике.

Костомаров недвусмысленно давал понять слушателям своей вступительной лекции, что поворот Руси от федеративности в сторону единодержавия был вызван неблагоприятными внешними обстоятельствами – монгольским нашествием и усилением давления со стороны Польши[62]. Бестужев-Рюмин категорически отказывался видеть в «собирании земель» Москвой проявление творческой силы народа, сомневаясь, что на Украине, в Новгороде, Вятке и Поморье «Московское государство было явлением желательным»[63]. Щапов же и вовсе был склонен противопоставлять друг другу народ как органически связанное самобытное целое и источник централизации – княжескую власть, принадлежавшую к «чуждому, пришлому, извне налегшему и наслоившемуся началу личному, варяжскому, боярскому, волостельскому, наместническому, вотчинному»[64]. Очевидно, поиски федеративного начала обретали для каждого из них смысл только в том случае, если им удавалось переместить фокус внимания с эволюции политических форм на другие стороны исторической жизни, а в создании Московского государства они переставали усматривать непосредственное проявление народного духа.

Однако, как бы ни был существен этот пункт расхождения федералистов с Кавелиным, Соловьевым и их последователями, в целом обращение к истории народа и проблеме провинциализма, как мы видели, было осуществлено ими в том же дискурсивном режиме, в котором вели свои изыскания представители «новой исторической школы». Расширение исследовательских рамок за счет истории быта, как это формулировал Костомаров, или истории цивилизации, по версии Бестужева-Рюмина, безусловно, впервые давало возможность увидеть самостоятельную жизнь областей в прошлом. Тем не менее отдельный интерес вызывает вопрос, не предрешало ли существование самих этих дисциплинарных рамок результаты поисков федералистов. Если политические формы московской государственности представлялись им слишком тесными для того, чтобы вместить в себя полностью содержание народной жизни, то следует рассмотреть, не стало ли предметное поле истории народа, понимаемого как органическое целое, прокрустовым ложем для областного начала, судьбы которого они намеревались проследить.