Рейд

Температура понижается быстрее. Дребезжат газоочистители и вентиляторы, выгоняя влагу и гоняя воздух. Я почти избавился от дискомфорта.

Тревога за Рыболова гасит мой собственный позыв к панике. Усадив его за клавиатуру компьютера и поставив панель Уэстхауза на автоматический вызов, я обхожу остальных. Это самая важная часть оставшейся работы. Остальное взял на себя командир.

Говорят, что я веду себя как нормальный клаймерщик – беспокоюсь сначала за других, а уж после за себя. Я слышал, что это называется «групповая/семейная реакция».

Первым воскресает Яневич. Я отвлекаю его вопросами. На один из них он отвечает:

– Мы – легион проклятых. Все, что у каждого из нас есть, – это товарищи. И вселенское презрение к штабным, приговорившим нас к смерти на клаймере. Я в порядке. Отпусти меня. Надо работать.

Я все еще не знаю, что произошло. Они не дают себе труда объяснять… Меня это задевает. Командир все это время считал и пересчитывал, чтобы попасть точкой Хоукинга в термоядерный реактор «Левиафана». Естественно. Неудивительно, что нас потрепало. Наша полная масса ударила в их магнитную бутылку на скорости в четыре десятых с.

Восхитительно. Мы попали с первой попытки.

И чуть-чуть не уничтожили сами себя.

Ход командира был великолепен. С точки зрения внезапности. Слюбой другой точки зрения – чистейший идиотизм. Попытался бы он еще раз, если бы промахнулся с первой попытки?

Скорее всего нет. Даже у ветеранов не хватило бы духу, если бы они знали, на что идут.

Позже, за внеочередной чашкой кофе, я спрашиваю командира:

– Ты бы стал делать вторую попытку?

Он уходит от вопроса.

– Ты отлично выдержал. Не думал, что ты такой крепкий парень.

– Быть может, я привык к большей жаре.

Он допивает кофе и уходит, ничего больше не сказав.

Корабль снова охвачен напряжением. Мы не можем клаймировать, пока Вейрес не стабилизирует магнитную систему. Охотники приближаются.

Рыболов в центре внимания. На его приборной доске приятная тишина.

Намертво застряли в космосе. Семь часов. Вейрес не сбалансировал несколько сотен мелких токов нагрузки в полях АВ-контейнера. Сверхпроводящие контрольные схемы пострадали от местного перегрева.

Время еле ползет – до тех пор, пока я не просчитываю, сколько его прошло с того момента, тогда «Левиафан» позвал подмогу. Тогда оно начинает лететь со свистом.

Мы все еще в состоянии боевой тревоги. Дружки наших отправленных на пенсию приятелей могут объявиться в любую минуту. Скоростному истребителю с Ратгебера уже хватило бы времени на дорогу туда и обратно.

Сборники нечистот дают полную нагрузку на системы регенерации атмосферы.

Я боюсь. Боюсь до чертиков. От такого беспомощного сидения можно заголосить благим матом.

Командир все жует ухо Вейресу. Дескать, долго вам еще? Ответов я не слышу, но это несущественно. Старик приказывает Пиньяцу заряжать аккумуляторы. Он готов к бегству в нормальном пространстве.

Проклятие! Если бы я не продолжал делать записи, не занял бы себя чем-нибудь, я бы завопил. Или повел бы себя, как Никастро. Сержант носится повсюду, как неуемная старуха, и бесит всех своей суетой.

Я постоянно поражаюсь, как им удается понимать командира с полунамека и с полужеста. Они уже закаляются в предвидении суровых времен. Даже их походка и осанка переменились. Я начинаю чуть-чуть лучше понимать Старика.

В крутую минуту он даже почесаться не осмелится не вовремя. Тот, кто это слишком хорошо понимает, оказывается под сильным давлением.

На обычном корабле командиру легче. У него есть своя каюта. Он не выставлен все время на всеобщее обозрение.

Мы так устали, что не сильно блеснем, если объявятся ребята из той фирмы.

Проходит двенадцать часов, а Вейрес сообщает о неудовлетворительной стабилизации. Куча времени потеряна. Вдруг раздается крик Рыболова:

– Командир, вижу тахион-образ!

Я наклоняюсь и смотрю на его экран до того, как соберется толпа. Образ чужой. Определенно чужой. Ничего подобного я еще не видел. Командир приказывает:

– Снижайте мощность до минимума, мистер Вейрес.

Клаймер дрейфует по следу разрушенного корабля. Наша нейтринная эмиссия – свечка по сравнению с пожарищем в кильватере.

Бежать бессмысленно. Если мы смогли заметить конкурента – значит, и они заметили нас. У их охотников скорость гиперсдвига больше, чем у клаймера. Скорость – критический параметр конструкции истребителей.

Бежать мы не можем. Командир не уйдет в клайминг, пока не стабилизируются магнитные системы. Так что будем притворяться, будто нас здесь нет.

Запах в операционном отсеке становится сильнее. Нервозность увеличивается. Рыболов, поглощенный показаниями приборов и молитвами, сохраняет самообладание.

Я подозреваю, что его радует перспектива скорого конца. Шанс на возможность скорой встречи с Богом. Эй! Большой дядя в небесах! Не хочешь ли разочаровать этот глупый мешок Дерьма?

Охотники рыщут повсюду, смотрят и слушают. Порой они совсем близко от нас, и приборная доска Рыболова скрипит.

– Их по меньшей мере восемь, – говорит он. Они кружат уже четвертый час. – Вид у них голодный.