Рейд

Летят ракеты. Пылают залпы лучевых орудий. Моя пушечка сыплет семена. Зрелище небогатое. Все те же выбеленные кости сожженной планетки, изъязвленной кратерами. Силуэты перепуганных существ в скафандрах. Они навсегда останутся в моей памяти, застывшие в последнем бесполезном шаге в укрытие.

Возвращаемся в призрачный мир, и тут же удар. Сотрясается весь корабль.

– Командир!

Это говорит Вейрес. Тихим металлическим голосом.

– Луч низкой интенсивности задел верхний тор, платы двадцать четыре и двадцать пять. Незначительные повреждения.

– Очень хорошо. Следите за ними.

Куда как лучше. Давайте не влипать в неприятности, которых можно избежать за счет внимания к подробностям.

Я ставлю управление пушкой на предохранитель и высказываю в адрес нашего блестящего адмирала отнюдь не благословения. В эту кашу мы влипли из-за его психованной игры. Быть пешкой в галактических шахматах – я не это имел в виду, когда просил назначения. Мало что я за это получил, кроме болячек и сомнений.

– Отбой боевой тревоги, – говорит командир. – Час, джентльмены.

Я переглядываюсь с Пиньяцем. Непредвиденное нарушение процедуры. Когда корабль в клайминге, все находятся на боевых постах.

Никто не возражает. Всем необходимо подвигаться, прервать напряжение какой-нибудь деятельностью.

Работа все равно продолжается. Я единственный, кто может уйти с поста. Как только открывают люки, я ныряю в операционный отсек.

Рыболов не покинул своего места, хотя во время клайминга он и его аппаратура не нужны. Яневич, более чем обычно напоминающий бабочку, порхает по отсеку. Уэстхауз с командиром влипли в астрогационные консоли. Они уже пытаются предугадать, откуда ждать гончих.

Роуз, Тродаал и Ларами играют в «Когда я вернусь на Ханаан» на троих. Как будто у нас на борту больше нет ракет. Они ставят на то, что подъемник не починить. Идет обмен информацией – имена, адреса и особые таланты дамочек, причем время от времени поминаются номера кораблей, люди с которых уже успели воспользоваться услугами этих особ.

Сержант Никастро стоит на самом проходе, изображая статую. Я сумел заметить лишь одно его движение – когда он перебросил тумблер и объявил: «Сорок пять минут».

Мне отчаянно хочется выпотрошить Старика. Мы будем выходить в норму и разбираться с подъемником прямо сейчас? Собирается ли он драпать как можно дальше и быстрее? Оба варианта имеют, на мой взгляд, свои плюсы.

Но у командира нет для меня времени.

Время сменило мундир и служит теперь той стороне. Чуть ли не знаменосцем. Что бы Старик ни решил, а решать надо быстро. Гончие несутся к Ратгеберу, брызгая слюной.

Для меня нет времени ни у кого. Кто не на вахте, скребет плесень. Растворяются в ритуале. Попробую ткнуться в эксплуатационный отсек или к инженерам.

То же самое. Уловка командира не сработала. После короткой разрядки люди снова напряглись, ушли в себя. Даже Дикерайд молчит, как рыба.

Возвратившись к своей койке, я замечаю свисающий оттуда хвост.

– Так, ну и где ты шлялся, жирный?

Неустрашимый приоткрывает глаз и, зевнув, тихонько мяукает. Я вяло чешу его за ухом. Он мурлычет, но тоже как-то без энтузиазма. «Тяжелые времена наступают, старичок», – говорю я. Кот отощал – последнее время он тоже на голодном пайке.

Неустрашимый, похоже, в нелюдимом настроении. Я тоже. Мне слегка обидно. Меня отсекают. Мы с котом тихо грустим. Когда я не мечтаю залезть в койку, мои мысли стремятся к другим мирам, другим временам, другим спутникам. Очень мне себя жаль, что я сюда попал.

Репортер, наблюдатель в идеале должен быть беспристрастным и отстраненным. Но я нарушил чистоту эксперимента самим фактом своего пребывания. Я хотел одновременно быть и рядом, и в отдалении, быть и репортером, и клаймерменом. Ничего не получилось. Мои спутники пришли на флот очень молодыми, почти без прошлого. Стремясь подстроиться под их неискушенность, я свое собственное прошлое держал глубоко закрытым.

И потому прятался и от себя самого.

Лежа в койке рядом с котом, стараясь и мечтая заснуть, я снова погружался в темный омут «как это было» и «надо было бы», в этот черепаший панцирь боли и прошлого, что дан человеку навечно…

Плотина дала трещину, открылась течь… Я понял, почему народ предпочитает держать язык за зубами.

Этот корабль переполнен ожиданием неминуемой гибели, скрашенным лишь легким оттенком неуверенности.

Может быть, сейчас. Может быть, через пару часов. Приговоренный хочет разобраться в своей жизни и все объяснить. Может быть, чтобы кто-то его понял.

Все эти люди только начинают осознавать свою обреченность. Возможно, теперь я смогу узнать намного больше, чем когда-нибудь хотел.

Ощущение обреченности владеет и командиром. Я уверен в этом, хотя он это хорошо скрывает. Его лицо бледнее, улыбка напряженнее, а выражение лица почти все время, как у покойника перед укладкой в гроб.

У этого корабля экипаж из зомби, из трупов, изображающих живых в ожидании неизбежной кремации. Мы мертвы с той минуты, как истребитель подал сигнал.

Мы знаем, что сигнал был. Во время атаки Рыболов успел засечь утечку инстелной связи.