Рэймидж и барабанный бой

— Да, — сказал Рэймидж. — Мы — моряки, а не кавалеристы. Кораблю не нужен сон и фураж. Но я нуждаюсь сейчас и в том, и в другом. Мы осмотрим порт утром и увидим, что он может нам предложить.

Глава двенадцатая

Целая ночь сна не освежила Рэймиджа: он был в море так долго, что лежать в кровати, которая не перемещалась по комнате, и в комнате, которая не скрипела, было и неестественно и тревожно, и благодаря бессоннице он обнаружил, что делит соломенный матрац со многими маленькими существами, явно не испанского происхождения, судя по их целеустремленности и настойчивости.

Он оглядел всех семерых матросов, сидевших в комнате, и кивнул португальцу:

— Так как ты оставляешь нас, Ферраро, тебя не касается то, о чем я должен поговорить с другими, но ты можешь помочь нам, если посидишь в прихожей, карауля лестницу, чтобы нас никто не подслушал у двери.

Как только португалец вышел, Рэймидж еще раз оглядел оставшихся шестерых. Пестрая, космополитичная компания… словами их описать не просто. Ну что ж, надо начинать, а то он становится похож на напыщенного пастора. Матросы, однако, видели только глубоко посаженные карие глаза, переводящие острый взгляд с одного на другого. Хотя он не знал, что такова была сила его индивидуальности, ни один из них не замечал, что вместо синего, расшитого золотом мундира лейтенанта, их капитан одет в брюки и рубашку, даже более поношенные, чем их собственные.

— Ребята, вы знаете наше положение, потому что я объяснил вам вчера. Вы свободны: вы больше не обязаны служить в Королевском флоте. Вы все — иностранцы или, как у меня, — он улыбнулся, — у вас есть документы, объявляющие, что вы иностранные подданные. Но несмотря на мою роскошную Протекцию, я — все еще офицер короля, все еще идет война, и у меня есть свои обязанности. Вчера вы все, за исключением Ферраро, сказали, что хотите продолжить служить со мной. У вас была ночь, чтобы обдумать это. У кого-либо были долгие размышления? Если так, говорите теперь. Вы все служили мне хорошо, так что я никогда не вспомню ваши имена, и вас не отметят как «Дезертир». Но я предупреждаю вас — если вы останетесь со мной, то будете не в большей безопасными, чем были на «Кэтлин».

Никто не заговорил; никто не выглядел смущенным, как если бы он хотел уехать, но не осмелиться сказать перед другими. Джексон был прав. Наконец Билл Стаффорд цыкнул зубом — неизбежное предварительное действие, сообразил Рэймидж, прежде чем сделал замечание, — и заговорил с широкой ухмылкой:

— Прощения просим, сэр, но вам от нас так легко не избавиться!

— Спасибо, — сказал Рэймидж почти кротко. Поскольку он был молод, он думал, что эти люди должны быть сумасшедшими, чтобы упустить такую возможность; но по крайней мере он был справедлив и дважды предложил им свободу.

— Еще одна штука, сэр, — продолжил Стаффорд, и от тона его голоса у Рэймиджа упало сердце: здесь есть корысть, ему будут ставить условия, приставят пистолет к его голове.

— Ладно, — он попытался казаться любезным.

— Наша плата, сэр. Как насчет нее? У нас есть несколько долларов, но я слыхал, будто кто-то сказал, что платить прекращают, если ты в плену. Мне кажется, неправильно так делать, но я так слыхал.

Хотя Рэймидж не знал ответа, он постарался, чтобы облегчение не отразилось у него на лице. Но чем больше он думал об этом, тем крепче становилась уверенность, что выплату жалованья приостановят; так или иначе, с утратой судовой роли матросам будет трудно требовать жалованье у пронырливых клерков в Морском министерстве. Однако у него были собственные деньги, и он сказал:

— Вы получите все до последнего пенса: я лично прослежу за этим. Сейчас вам заплачено до последнего дня, благодаря испанскому адмиралу, — минус вычеты испанского казначея.

Это вызвало смех, так как казначеи были печально известны своей изобретательностью в обнаружении бесконечных причин для вычетов из матросского жалованья.

— Вычеты не так чтобы большие, сэр, — сказал Стаффорд философски. — Мы теряем четверть, когда продаем наши билеты; иногда больше. Как получится.

И это, знал Рэймидж, было более чем правдой: одной из наиболее явных несправедливостей во флоте было то, что морякам обычно платили в конце срока службы и зачастую в форме билетов, которые могли быть обменены на деньги только в кассе порта приписки судна. Не всегда им платили именно в этом порту, так что матросам приходилось продавать свои билеты спекулянтам на причале, которые платили только половину или три четверти номинальной стоимости, а затем везли целые пачки билетов в кассу соответствующего порта и обменивали на деньги по номиналу.