Рэймидж и барабанный бой

Саутвик отдал приказы, необходимые для смены галса, прежде чем полностью понял значение того, что Рэймидж планировал сделать. Как только он действительно это понял, он почувствовал себя униженным тем, что кто-то другой, достаточно молодой, чтобы быть его сыном, мог принять такое решение без очевидного страха или сомнения. И теперь продолжает шагать взад-вперед все той же мягкой, почти кошачьей, походкой, как будто он был на часах, и иногда потирает свой шрам.

Не задумываясь, Саутвик шагнул к Рэймиджу, посмотрел на него в упор налитыми кровью глазами и сказал мягко, со смешанным выражением гордости, привязанности и восхищения:

— Если бы вы пережили этот день, вы стали бы таким же великим адмиралом, как ваш отец.

С этим он отвернулся и начал выкрикивать приказы, которые утвердили «Кэтлин» на ее новом курсе в направлении авангарда Кордовы, приближающегося по скуле левого борта; британская линия простиралась далеко на ее левой раковине, а «Капитан» только что миновал нос «Превосходного» и покинул линию.

В течение нескольких следующих минут больше нечего было делать, и Рэймидж прислонился к гакаборту, вглядываясь в сотый раз в корабли Кордовы. Только теперь он увидел реальный результат своего решения, и тут же на него навалился настоящий страх.

Страх прибывал медленно, как осенний туман, поднимающийся почти незаметно в долине; он добрался до его тела, как изморось, пропитывающая рубашку из хлопка. И Рэймидж чувствовал, что раздваивается. Один Рэймидж был просто телом, сила которого внезапно исчезла, чьи руки дрожали, у чьих коленей не было никаких мускулов, живот стал губкой, пропитанной холодной водой, зрение обострилось, так что цвета стали более яркими и стали различимы детали, которые обычно оставались незамеченными. Другой Рэймидж отделился от собственного тела, ошеломленный тем, что должно было быть сделано, ужасающийся тому, что сам запланировал, и притом прекрасно сознающий, что он приказал это и теперь должен хладнокровно наблюдать, как его решение будет выполнено.

И притом он не забывал наблюдать за коммодором и думал, что у маленького человечка часто бывал тот же самый взгляд, что у Саутвика в его боевом настроении. И он не забыл, что недавно задавался вопросом, мог ли бы он сам убить человека хладнокровно. С этим вопросом было покончено. Теперь он знал, что может хладнокровно убить шестьдесят человек — шестьдесят его собственных матросов, не врагов, и от понимания этого его чуть не стошнило.

Он смотрел на бухту каната: страх заставил его видеть его с такой ясностью, словно он никогда в жизни не видел канатов. Через каждый дюйм в нем проглядывала цветная прядь — «Прядь вора», вставленная, когда канат свивали на королевских верфях, так что если канат украдут, всегда можно опознать собственность Адмиралтейства. Есть ли в нем — а также в Саутвике, и в коммодоре Нельсоне, и, возможно, в половине офицеров и уоррент-офицеров во флоте — «Прядь вора», которую воткали в их души, чтобы отделить их от остальных, чтобы показать, что им позволено убивать своих собственных людей и врагов без тени раскаяния?

Однако по мере того, как он смотрел на испанские корабли и сознавал, что ему осталось жить меньше получаса, страх начал уходить так же незаметно, как пришел. Он начал понимать, что страх приходит только тогда, когда смерть — вопрос везения, возможность (или даже вероятность) вне человеческого знания или контроля. Но теперь, поскольку он знал наверняка, что будет убит в результате своего собственного преднамеренного решения — и таким образом не оставив места везению, — он принял неизбежность гибели и неожиданно обрел мир в душе и, что более важно, способность и выглядеть спокойным.

Или это просто равнодушие? Возможно — их трудно различить.

Джексон спас его жизнь — и, несмотря на лояльность и храбрость, Джексон должен умереть.

Саутвику, который бодро повиновался каждому приказу юнца в три раза моложе его (и в десять раз менее опытного), сказали несколько минут назад, что он фактически приговорен к смерти — и он всего лишь выразил искреннее сожаление, что лейтенант Рэймидж не переживет день, потому что иначе он стал бы столь же великим адмиралом, как его отец.

Бедный отец — Джон Оглоу Рэймидж, десятый граф Блази, адмирал Белого флага — также был бы последним графом: его единственный сын был также его единственным наследником, таким образом, одно из самых старых графств в королевстве вымрет. Бедная мать! Он закрыл глаза на мгновение и представил Джанну, но открыл их почти сразу: если кто-либо мог бы заставить его передумать…

Был еще Стаффорд — слесарь кокни, который предпочел бы наблюдать, как падает нож гильотины, если уж ему суждено оказаться в объятиях «Вдовы», вместо того, чтобы закрыть глаза. Бридвелл-Лейн не увидит его снова.

И все остальные, кто был с ним в Картахене — рыбак Фуллер, молодой генуэзец Росси, веселый цветной моряк Макстон и Свен Йенсен…