Рейс

Потом произошло то, о чем Лена тоже не имела ни малейшего представления и даже не осмеливалась спросить. И совсем уже потом Елена Алехина, бывшая приемщица московской прачечной (номер четыре), стала Анастасией Ярмольник, обладательницей заграничного дипломатического паспорта с пятилетними визами США, Канады и стран Шенгенской зоны. С видом на жительство в Соединенном Королевстве, с роскошной квартирой в Хэмпстед-Хите, с гувернанткой, с ослепительной фарфоровой улыбкой, с «Мерседесом» в гараже и четырьмя миллионами долларов на шести разных счетах в Англии, Швейцарии и на Кипре.

Но без мужа, которого она уже отчаялась когда-либо увидеть и на нежданную встречу с которым летела теперь в Таиланд в салоне первого класса и с запотевшим бокалом «Дом Периньон» на откидном столике.

— Mom, what is behind that curtain, do you think?[2] — прокричала ей на ухо проснувшаяся Танечка, показывая рукой на занавеску, отделяющую салон от остального самолета.

Вернувшаяся из налетевших воспоминаний Настя прижала палец к губам, указала дочке на спящую сестру, сняла с Танечки наушники, и они вдвоем отправились гулять по лабиринтам огромного, как маленький город, «Боинга», в котором летело столько людей, сколько Танечка не могла себе представить, — двести девяносто восемь человек. В одном месте. В одном замкнутом пространстве. В десяти тысячах метров над землей. Точнее, в тридцати двух тысячах восьмистах восьми футов, как следовало бы сказать дочери, если бы Настя могла это без ошибок произнести: что такое метры и с чем их едят, Танечка понятия не имела.

В свои тридцать восемь Настя выглядела лет на десять моложе — с изящными ухоженными руками, чистой гладкой кожей лица без единой морщинки, губами бантиком, русой челкой (не краска, а родной цвет) и слегка курносым носиком, которого она немножко стеснялась. Девочки, как близняшки, были похожи друг на друга и на маму. Ничего папиного. Ни одной Сережиной черточки. «The girls will grow up soon enough and you will all look like Chekhov’s Three sisters»[3], — пошутила на днях начитанная гувернантка Лиза.

Они шли по правому проходу первой трети эконом-класса, когда гигантский лайнер угодил в зону небольшой турбулентности, и салон немного качнуло. Мама с дочкой на секунду потеряли равновесие. Девочка стала падать на справа стоящее кресло, в котором сидела чернокожая блондинка с мальтийской болонкой на руках. Танечка и болонка заверещали одновременно. Настя поймала дочь за руку, притянула к себе, и все они, включая блондинку, весело засмеялись. Болонка успокоилась и вдруг вылетела из рук хозяйки в «распахнутое» окно «Боинга». Внутри салона пошел красивый вольфрамовый дождь, разрывавший самолет и пассажиров на части.

Не чувствуя боли от пронзающих ее тело осколков, оглушенная потоком разряженного ледяного воздуха, Настя инстинктивно схватила в охапку Танечку. Вылетая из самолета среди обломков фюзеляжа, среди кресел, рук, ног и тел остальных пассажиров, в угасающем сознании она продолжала прижимать девочку к себе. «Где Верочка? — было ее последней мыслью. — Как там она одна?»

Последним, что увидели глаза Елены Алехиной, или по паспорту Анастасии Ярмольник, было яркое голубое небо. И быстро приближающиеся снизу белые облака, навстречу которым, как сбитые птицы, с высоты десять тысяч метров падали тела двухсот девяноста восьми пассажиров и команды «Боинга 777» рейса «Микронезиан Эйрвейз» МА-71 Лондон — Бангкок.

Глава вторая ЗАКАЗ КНИЖНИКА

Москва. Июль

На его груди не было ни профиля Сталина, ни Маринки анфас. Зато от пупка до солнечного сплетения — распятый Христос. Сверху, над сердцем, восседал ангел на облаке. Справа — другой. Оба были примитивистскими копиями Рафаэля и с любопытством разглядывали испускающего дух Мессию.

Когда владелец этого шедевра уголовно-прикладного искусства был помоложе, он любил перед зеркалом поиграть упругими грудными мышцами — тогда перекладина креста начинала размахивать ангелами, как крыльями, и могло показаться, что те, как голубые бабочки, вот-вот вспорхнут и улетят.

На обоих плечах его красовались эполеты из семиконечных звезд, внутри которых располагалось еще по паре четырехконечных. На левой руке над локтевым суставом синело воззвание: «Человек человеку lupus est».

Сейчас он растирал длинным махровым полотенцем спину и безучастно рассматривал свои наколки в окаймленном мрамором, местами сочащимся тонкими ручейками осевшего пара зеркале напротив. Ему, как и домашним, тоже показалось, что он заметно похудел за прошедшую неделю. Щеки, глаза и живот ввалились, мышцы рук и ног стали дряблыми. Не нравился он себе. Впрочем, он не нравился себе уже давно.

Даже после получаса в хот-табе — громадной бочке, установленной в предбаннике, — ступни его все равно начинали быстро холодеть. Сегодня вода в бочке была просто кипяток.