Рейвэн

начертили пути на карте и отыскали лагеря. В сентябре мы начали

наш переход.

Стервятники напали на нас в Коннектикуте. Я слышала кое-какие

истории о них, но ничего конкретного: скорее, просто байки и мифы.

Как о монстрах, которыми меня в детстве пугала мама, чтобы я

хорошо себя вела. «Шшш. Тише, иначе ты разбудишь дракона».

Была глубокая ночь, и я спала, когда Сквиррэл, который был на

разведке, подал сигнал тревоги: два выстрела в темноту. Но было

поздно. В следующее мгновение послышались крики. Блу – уже

подросшая, красивая малышка с таким же заостренным подбородком,

как у меня – проснулась, ревя во всю глотку от испуга. Она не

выбралась из палатки, а сидела, вцепившись в спальный мешок,

отталкивая меня и повторяя «Нет, нет, нет!» снова и снова.

Когда я все же исхитрилась поднять ее, схватить на руки и выбежать

из палатки, я подумала, что наступил конец света. Я схватила нож, но

понятия не имела, что с ним делать. Однажды я освежевала тушку

какого-то животного, и тогда меня чуть не вырвало.

Гораздо позднее я выяснила, что их было лишь четверо, но на тот

момент мне казалось, что они повсюду. Это одна из их уловок: сеять

хаос, наводить панику. Случился пожар – две палатки моментально

вспыхнули, словно спичечные головки. Со всех сторон доносились

выстрелы и человеческие вопли.

Все, о чем я могла думать, было: «Бежать». Я должна бежать. Я

должна увести Блу прочь отсюда. Но я не могла пошевелиться. Я

чувствовала, как холодная тяжесть страха приковала меня к месту; так

же, как и в детстве, когда я была маленькой девочкой и слышала

грузную поступь отца, спускавшегося по лестнице – топ, топ, топ –

его гнев, душащий нас, словно одеялом. Выглядывая из-за угла, видя,

как он пинает маму под ребра и в лицо, я была не в состоянии

заплакать, даже закричать. Годами я воображала, как в следующий

раз, когда он тронет меня или ее, я по самую рукоятку всажу ему нож в

грудную клетку. Я представляла, как кровь, пузырясь, вытекает из

раны; и каково это – чувствовать и знать, что он, как и я, состоит из

плоти и крови, костей и тканей, кожи – на которой так же могут

оставаться синяки.

Но каждый раз я столбенела, как опустевшая оболочка. Каждый раз я

терпела: красный взрыв боли от удара, отдающейся в глазах; хватки и

пощечины; грубые толчки в грудь.

- Давай, бежим! – кричал мне Тэк с противоположного конца лагеря. Я

ринулась к нему, не думая и не разбирая дороги, охваченная паникой,

с Блу, заливавшей слезами мою шею, на руках. Сердце бешено

колотилось в моей груди, и когда Стервятник появился откуда-то

слева, я даже не заметила его, пока он со всей силы не ударил меня

по голове дубинкой.

Я упустила Блу из рук. Просто уронила ее на землю, подползла к ней

на коленях в грязи и попыталась закрыть собой. Я ухватила Блу за ее

пижамные штанишки, подхватила и поставила на ноги.

- Беги, – сказала я. – Ну же! – я подтолкнула ее. Блу плакала, и я

подталкивала ее. Но она бежала так быстро, как только могла, хотя ее

ножки все еще были короткими для этого.

Стервятник заехал ногой мне по ребрам, прямо в то место, где мой

отец сломал мне их, когда мне было двенадцать. Из-за боли у меня

потемнело в глазах – и когда я перевернулась на спину, все

переменилось. Звезды перестали быть звездами: они обратились в

маленькие капельки воды на потолке. Пыльная земля превратилась в

узелковый ковер.

А Стервятник – в Него. Моего отца.

Глаза узкие, как щелочки, кулаки толстые, как кожаные ремешки,

дыхание горячее и влажное. Его челюсть, запах, пот: он нашел меня.

Он занес кулак, и я поняла, что все начинается по новой. Это никогда

не прекратится, он не оставит меня в покое, а мне не удастся сбежать.

И Блу никогда не будет в безопасности.

Весь мир потемнел и замер.

Я и не поняла, как дотянулась до ножа, пока он не оказался глубоко

между его ребер.

Тишина. Это все, что я когда-либо слышала. Каждый раз, когда я

убивала. Каждый раз, когда мне приходилось убивать. Если Бог есть,

думаю, ему нечего сказать на этот счет.

Если Бог есть, он давным-давно устал за нами наблюдать.

В палате, где собираются казнить сына Файнмэна, стоит тишина,

прерываемая лишь редкими щелчками камер и гулом слов

священника: «Но когда Авраам увидел, что Исаак стал

нечистым, он попросил в сердце своем о защите…»

Чистейшая, незапятнанная тишина: как что-то замаскированное,

утаенное и недосказанное.

Тишина, нарушаемая лишь скрипом моих кроссовок по линолеуму.

Доктор в раздражении оборачивается ко мне. Он растерян. Мой голос

в этой огромной, просторной комнате звучит незнакомо.

Первый выстрел раздается слишком громко.

Я вспоминаю, как годы назад я сидела рядом с Тэком, когда его

только-только нарекли этим именем. Помню тлеющие угольки золы в

дровяной печи и тяжесть Блу на моих руках, которая теперь дышала

спокойно. В соседней комнате забылись глубоким сном остальные, а

где-то над нашими головами ветер шуршал листьями деревьев.

- Ты вернулся, – сказала я. – Я не думала, что ты вернешься.