Река

Нью-Йорк — то место, где напирают, сталкиваются и карабкаются, обрываются — и снова карабкаются вверх, напирая, самые амбициозные, самые живучие, самые о себе возомнившие. Они напирают уже сто лет, и манхэттенскии архитектурный частокол — зрительный образ этой страшной энергии, вечно рас-тущий коралловый риф, продукт особого метаболизма воли. С какой стороны на него ни глянешь — через Гудзон или через Ист-ривер, с океана или с вертолета — Манхэттен потрясает: смотрите, смотрите, вон как его выперло! Густой лес фаллических символов — бутылочные ерши, стамески, напильники, сверла, паяльники с жабрами, светящиеся ночью, днем горящие яркой медью, зеленым золотом, голубоватым горным хрусталем; на вершинах громоздятся еще вершины, на вознесенных под небеса плоских крышах выстроены целые поместья: дома, заборы, сады; груды окон осыпаются с вершин в каменные долины, превращаясь там, внизу, в исполинские, пятиэтажные ворота витрин, набитых соблазнами; жизнь копошится по всей вертикали, гнездится на всей «подвижной лестнице Ламарка»: сложной резьбой, львиной, бараньей или девичьей головой будет украшена какая-нибудь балка или карниз на пятидесятом этаже, там, где увидеть ее сможет только чайка или сосед в доме напротив, а прохожий — никогда. Никогда. Но зато он увидит то, чего не видят верхние, подоблачные жильцы: он увидит, как чугунное тесто, застывая, просочилось, разыскало щели и трещины и вылезло наружу шишками, надолбами, крюками, решетками, столбиками для привязывания невидимого людям транспорта, какими-то цепями, какими-то замками, какими-то рамами; он пройдет по гулким люкам и железным листам, прикрывающим таинственные полупустоты различного назначения, ногами он ощутит дрожь и судорогу пронесшегося подземного поезда и подумает, что под Манхэттеном, рвущимся к синему небу, лежит Манхэттен утробный, подземный, уходящий в глубину — бог знает, на сколько этажей. Инь и Ян, корни и стволы, и ветки, и почки, и плоды, все сразу.

Сюда надо привозить больных, расслабленных, потухших, потерявших интерес к жизни. Пусть хоть разозлятся! Пусть хоть позавидуют! Пусть хоть проклянут, — неважно, — кровь закипит, глаза засверкают, кулаки сожмутся: ух, я бы их всех! Очень хорошо, больной: вот вы уже и зашевелились. А потом поднять его на девяностыйэтаж на скоростном, хорошо пахнущем лифте и показать ему все богатства, всю славу земную, как в свое время Сатана показывал Христу. Господь не взял, не соблазнился, отверг, так на то он и Сын Божий. Зачем ему?

А люди вот взяли.

Им-то надо.

А кому не надо — всегда можно устроиться в тайгу лесничим.

Нехоженая Греция

— За что вы любите Грецию?

— Ну уж во всяком случае не за истоптанные туристами места. Я имею в виду не «достопримечательности» — тут уж ничего не скажешь, Акрополь и правда упоителен, а Дельфы прекрасны до слез, до настоящих слез, когда теснится дыхание, — я имею в виду те стандартные, обычно приморские загоны, куда турбюро сгребают путешественников со всего света и говорят: вот вам море, вот песочек, вот бар с громкой музыкой, епру, будем считать, что это Греция. Если нетребовательного туриста устраивает игра в подкидного на пляже, много-мно-го пива и несвежее море с плавающими полиэтиленовыми пакетами, которые он сам же и бросил с борта корабля, то эти заповедники он найдет безо всяких рекомендаций.

— А что, много бросают мусора в море?

— Яичко на Босфоре облупил, скорлупу за борт, — а она тебе же на Родосе в рожу. Штормом принесет.

— А что бы вы посоветовали требовательному путешественнику?