Река голубого пламени

Тот случай он до сих пор воспоминает, краснея от смущения. Пол с Найлсом и тогдашней подругой Найлса Порцией (худой молодой женщиной с резким смехом и яркими глазами, учившейся на адвоката) выпивали в одном кабачке неподалеку от колледжа. Кто-то из бесчисленной армии знакомых Найлса присоединился к ним. (Найлс коллекционировал приятелей, как иной хранит про запас резиновые колечки или почтовые марки, исходя из теории, что никогда заранее не угадаешь, когда они тебе могут понадобиться.) Вновь прибывший, чье лицо и имя Пол давно позабыл, только что вернулся из поездки в Индию и теперь распространялся о том, что Тадж Махал ночью «скандально прекрасен», что это самое совершенное здание из всех когда-либо созданных, и что теперь его архитектурное совершенство можно доказать научно.

Порция в свою очередь заявила, что самое красивое место в мире — это, бесспорно, Дордонь во Франции, и если бы оно не обрело огромную популярность среди ужасных семейств в электрифицированных трейлерах с тарелками спутниковой связи на крыше, никто не — и осмелился бы усомниться в этом факте.

Найлс, чья семья много путешествовала (настолько много, что они пользовались словом «путешествие» не чаще, чем рыбы словом «плавать») высказал мнение, что, пока все присутствующие не повидали пустынные высокогорья Йемена и не оценили пугающе резкую красоту его ландшафтов, не стоит и продолжать беседу.

Пол держал в руке стакан джина с тоником, уже не первый, пытаясь догадаться, отчего ломтик лимона иногда остается на поверхности, а иногда опускается на дно, и так же усердно старался понять, отчего это он, проводя время с Найлсом, одним из лучших своих знакомых, всегда чувствует себя каким-то самозванцем. И вдруг незнакомец (по всей вероятности, на тот момент у него было и имя) спросил мнение отмалчивающегося собеседника.

Пол проглотил глоток голубоватой жидкости и сказал:

— А по-моему, самое прекрасное место в мире — это Вестминстерский мост на закате.

После взрыва недоверчивого смеха Найлс (очевидно, желая смягчить конфуз друга) сделал все возможное, чтобы внушить присутствующим мысль, будто Пол над ними изящно подшутил. Разумеется, это был конфуз: Порция и другие молодые люди явно сочли его идиотом. С таким же успехом он мог бы сделать на лбу татуировку: «Деревенщина». Однако Пол имел в виду именно то, что сказал, и вместо того чтобы загадочно улыбнуться и промолчать, постарался объяснить, почему так считает, что, разумеется, лишь усугубило ситуацию.

Найлс мог бы сказать то же самое и либо превратить все в тонкую шутку, либо отстаивать свое мнение настолько умно, что остальные в конце концов зарыдали бы в свои бокалы с «мерло» и пообещали отныне покупать только английские товары, но у Пола в подобных ситуациях (когда речь заходила о чем-то важном для него) всегда не хватало слов. Сперва он стал заикаться, потом запутался в собственных словах и под конец настолько разозлился, что встал, случайно опрокинув свой бокал, и ушел из паба, оставив остальных в шоке и с изумленно раскрытыми глазами.

Найлс до сих пор иногда подначивал Пола насчет этого происшествия, но шутки его были мягкие, словно он чувствовал (хотя никогда не мог по-настоящему понять), как болезненно воспринял тот случай Пол.

Но это было правдой: Пол и тогда, и теперь считал, что Вестминстерский мост — самое прекрасное место из всех, какие он знал. Когда солнце стояло низко, строения вдоль северного берега Темзы словно вспыхивали внутренним светом, и даже те из них, что были разбросаны по берегу в перемежающиеся периоды дурного архитектурного вкуса, свойственного поздним достройкам Лондона, обретали сияние вечности. То была Англия — все, чем она всегда была, и все, чем она когда-либо могла стать. Мост, здание Парламента, чуть различимое отсюда аббатство, даже Игла Клеопатры и причудливые викторианские фонари на набережной Темзы — все они были предельно нелепы, насыщены тем неуемным восхвалением, на какое способно только человеческое воображение, но они же были и центром того, чем Пол глубоко восхищался, но чему никогда не мог дать определения. Даже знаменитая башня с Биг Беном, как бы ни был ее образ обесценен сантиментами и ура-патриотизмом, обладала красотой, одновременно витиеватой и захватывающе-безупречной.

Но такое не объяснишь после третьего джина с тоником людям вроде друзей Найлса — тем, кто беспрепятственно бежал по миру взрослых, который пока еще не замедлил их бег бременем ответственности, и вооруженным непробиваемой иронией, привитой еще в школе.

Но если бы Найлс побывал там, где только что находился Пол, и испытал то, что ему довелось испытать, и после этого увидел бы мост — нечто старое и дорогое, появляющееся из тумана вопреки всем умершим надеждам — то, несомненно, даже Найлс (сын члена парламента и ныне сам восходящая звезда дипломатического корпуса, просто воплощение светскости) встал бы на колени и облобызал его каменные опоры.