Река моя Ангара

Возле стенки стоял верстачок с тисками и небольшой наковальней, ящик с инструментами. Здесь, как я сразу понял, был главный цех ракетного завода. Снаружи светило солнце, щебетали воробьи, в клетках смешно, по-птичьи попискивали кролики.

— Приступим сегодня? — спросил Колька.

— А как же, — сказал я, — приступим немедленно.

Мой энтузиазм, видно, пришелся Кольке по душе, потому что он сказал:

— Отлично.

Он вытащил из ящика над верстаком папку с бумагами, разложил их и сказал, что это чертежи космического корабля. Их было штук десять. На одном — общий вид ракеты, на втором — устройство стартовой площадки, на остальных — части ракеты: хвост, двигатель, нос и тому подобное.

Чертежи были сделаны тушью. Меня просто поразила точность линий, аккуратных надписей и цифр. Я б, кажется, за целый год не сделал таких. Просто терпения не хватило бы!

Я боялся даже прикоснуться к этим бумагам, потому что со вчерашнего вечера забыл помыть руки, а от керосинового бидона и всего, что я брал сегодня в руки, они не стали чище.

Колька показывал чертеж за чертежом, объяснял устройство двигателя и прочего. Я скоро устал от его голоса и слушал не то, что он говорит, а щебет воробьев за сараем и писк кроликов в клетках.

2

Колька дал мне полоску жести, а говоря точнее, консервную банку с отрезанным дном, и велел выпрямить ее на наковальне.

Я принялся изо всех сил колотить по жести, которая должна была в скором времени стать частью обшивки корпуса корабля.

— А тише нельзя? — спросил Колька. — Ведь оглохнуть можно. Я уже плохо слышу на левое ухо.

— Пожалуйста, — сказал я. — Можно и потише.

Потом он велел мне нарубить зубилом толстую проволоку на куски. При этом он добавил:

— Только осторожней. Не поранься…

Каждый кусок проволоки, отрубленный мною, он измерял железным метром. Узнав, что я в одном случае перебрал три миллиметра, а в другом срубил два лишних, Колька набросился на меня:

— Эге-е, браток, так не пойдет! Брак даешь.

— Подумаешь, каких-то два миллиметра!

— А ты что думал? Здесь особая точность нужна. Вот возьмет ракета и не взлетит.

Пока я орудовал молотком и зубилом, Колька занимался более тонкой работой: по чертежу вырезал из жести листы обшивки.

Часа через два в сарае стало невыносимо душно, и мне захотелось пить. Я сказал об этом Кольке.

— Сбегай в огород и нарви огурчиков, — разрешил он. — Только плети не помни.

Ух как я обрадовался, выскочив из этого сарая! Оглянулся на окна дома — там вроде никого. Пригнувшись по привычке, я нырнул в огородные грядки, нарвал с десяток холодных, колючих, как ежики, огурчиков, сунул в правый карман.

Потом пробрался к гороху. Он рос густой чащей, овеивая воткнутые в землю палочки. Горох не поспел; большинство стручков были плоские, и я жевал их, не раскрывая. Времени у меня было в обрез, и я очень торопился. И все-таки успел наесться до отвала и набить карманы.

После часа работы Колькина мать позвала нас обедать. Обедал я с превеликим удовольствием, потому что Варя не умела варить таких вкусных щей и никогда не клала в них столько сметаны, а жаркое из кролика прямо так и таяло во рту, и я не помню, когда ел что-нибудь похожее.

Впрочем, Колька не замечал, какой у них обед. Даже за столом он рассуждал о своей ракете. Размахивая кроличьей ножкой, он возмущался, почему в охотничьем магазине не продают всем порох, придется-де использовать для горючей смеси двигателя серу от спичек. Для этого нужно достать тысячу коробков, потому что на спичечных фабриках работают последние скряги: забывают о насущных нуждах ракетостроителей и едва обмазывают серой кончики спичек — просто возмутительно!

Часов в шесть вечера я стал замечать в поведении Кольки некоторые странности. Он то и дело вытягивал шею и прислушивался ко всем шумам, долетавшим к нам извне. В его движениях появилась недостойная его служебного положения нервозность.

И даже когда сверху капнуло и на чертеже хвостового оперения космического корабля появилось отвратительное белое пятно, а я с криком бросился за рябой курицей, неизвестно как пробравшейся в сарай, и хватил ее изо всей силы палкой, Колька не сказал ни слова. До того у него, видно, были натянуты нервы.

А я ничего не понимал.

Ровно в половине седьмого во дворе громко стукнула калитка, и Колька сказал:

— Пришла.

Голос у него был, как у смертельно больного.

— Кто пришел? — спросил я, крайне заинтересованный.

— Она.

Нет, Колька, наверное, и правда немного тронулся от этой ракеты.

Он перестал лязгать ножницами по железу, нахмурился, и его черные брови мрачно сошлись на переносице.

Умолк и я. На минуту завод прекратил работу, и тогда в напряженной тишине вечера стали слышны скрип туфель во дворе, легкое постукивание их на ступеньках и громкий стук входной двери.

Потом ничего не было слышно, кроме оглушительного петушиного «ку-ка-реку» и глупых куриных «ко-ко».

Колька начал собирать чертежи, прятать инструменты, и лицо его по-прежнему оставалось мрачным и жестким.

— Чего там такое? — спросил я. — Еще можно поработать.

— И поработаешь, — уронил Колька. — Марфа пришла.

Скоро в доме опять хлопнула дверь, во дворе раздались шаги.