Река на север

Зато он стал умеренным пьяницей. Эти его: "Который час? Я здесь, понимаешь, совсем закис..." возвращали к школьным годам. После неудачного подъема на Ай-Петри они не общались целую четверть, словно не учились в одном классе и даже некоторое время не сидели за одной партой. На переменах курили в разных углах. Завели себе новых приятелей. Генка Мышелов, который виртуозно играл в "мартынку", подспудно использовался обоими в качестве связного информатора. Но потом, на одной классной пьянке, они осторожно нашли общий язык, великодушно делая вид, что ничего не помнили или не придавали значения произошедшему, и он точно так же, расхрабрившись, губато твердил: "Понимаешь, что мне Королева... я закис..." Иногда Иванов думал, что Королева — это высшее достижение друга. Но сегодня он явно ошибся, ибо с тех пор вторым достижением Губаря стали взаимоотношения с бутылкой. Впрочем, порой он отдавался чувственности, и тогда его увлечение очередной пассией брало верх над всем остальным, даже над чувством самосохранения, ибо он всякий раз терял голову. Это было подобно вулкану.

— Слушай, у тебя в доме творится бардак, — сообщил он ему, — какая-то женщина чуть не выцарапала мне глаза...

Уж он-то знал, что там, в осенних сырых горах, Губарь, Мышелов да и он сам впервые поняли, что они смертны. В общем, им повезло. И если для него самого и для Мышелова это было лишь эпизодом, случайностью, которое не стоило повторять, а лишь, трезво оценив себя, ответить, что и ты не всегда все можешь (изобрести новый яд или справиться с задуманным романом), то для Губаря это был такой удар по самолюбию, что он с тех пор не мог оправиться. Они никому не говорили, что, когда их обнаружили, Губарь от стыда едва не покинул козырек, на котором они застряли. Его спас прочный ремень, за который его вытянули. Впрочем, забрались они туда явно не от большого ума, и это тоже надо было признать.

— Какая женщина? Я ничего не соображаю... — простонал Губарь. — Мне надо сделать два пальца...

Иванов услышал звук брошенной трубки. Потом трубку кто-то взял и произнес, приятно грассируя:

— Вы меня слышите? Вы можете пр-р-иехать?

— Могу, — ответил он.

— Пр-р-иезжайте! Знаете куда?

— Догадываюсь, — ответил он и добавил. — В общежитие...

Их комната! Они получили ее на двоих. И в те годы это было так шикарно, что пару семестров, которые Иванов проучился в институте, пока его не "съел" сопромат, она была перекрестком всех их приятелей и подруг. В памяти остался (не образ, а черты, конечно, — скрытый философ) любимый преподаватель — Вениамин Аронович Зельдин по кличке Фраймович: "Мужчины любят женщин изящных". Формула сопромата, зашифрованная столь странным образом. "Кому не нравятся изящные женщины, может запомнить следующее: "Малявина любит жесткие ириски"". Потом он благоразумно сбежал оттуда в медицинский, сменив формулы и карандаши на формалиново-трупный запах "паточки". И даже некоторое время был счастлив. Даже в армии ему иногда снилось, что он спит в общежитии, и просыпался от ужаса, ибо в "их комнате" стараниями Губаря ему ни разу не удавалось побыть одному.

Он надеялся, что этот странный разговор с женщиной еще ничего не значит, не значит, что кто-то уже охотится за его папкой. В ближайшем шопе купил пива и сел в душную маршрутку. Папку с документами положил на колени трезубцем вниз. За окнами мелькали желтеющие деревья и пустынные улицы. Над пластилиновым асфальтом раскаленный воздух дожигал последнюю траву. После Севера он с трудом привык к этому климату — летом обливался потом, зимой дрожал от пронизывающих сырых ветров.

Дверь ему открыла высокая босая девушка. Он вопросительно посмотрел на нее. У нее было длинное анемичное лицо с рябинами на щеках и выразительные серые глаза.

— Это я с вами разговаривал? — спросил он, заглядывая ей за спину в пыльный коридор: на ближнем плане валялись красно-зеленые туфли, брошенные в пыль словно впопыхах, словно в порыве страсти, торчала пара цветных заколок, воткнутых в обои рядом с веером телефонных счетов, а дальше на полу громоздился целый джентльменский набор: банки из-под кильки с рассыпанными из них окурками, пучки женских волос, зацепившиеся за плинтус, и батарея пустых бутылок под балконной дверью.

Она уступила ему дорогу мимо ванной с грязной посудой на полу, мимо обшарпанных обоев, мимо своей судьбы, выказывая всю неприязнь женщины, которая не особенно пользуется успехом у мужчин.

— Ну что вы смотрите? — Вызывающе махнула рукой: — Он там...

Она была высокая и худая, почти светящаяся, с пепельной кожей, но с развитыми крупными икрами. Как раз в стиле Губаря, ибо в таком состоянии он всегда предпочитал все нестандартное.

— Хм!.. — Губарь — последний взгляд на себя, лежал на диване, зеленый, как покойник. Даже его знаменитый подбородок с ямочкой, которым он так гордился и из-за которого в школе его прозвали Жаном Маре, выражал апатию. — А... привет, — он вяло пошевелил пальцами.

Лицо его было неподвижно, как алебастровая маска, на которой жили лишь страдальческие глаза.