Река Найкеле

Я подумала тогда: как хорошо умереть от рук любимого, это самая лучшая смерть. Но она не грозит практически никому из нас. Хорошо, пусть я умру от чего-то другого, но все равно у любимого на руках. Главное, чтобы не он у меня. Я носила с собой эту мечту о смерти долгие годы. Я примеряла к ней мужчин, которых мне доводилось любить. И ни один не подходил. Я поняла, что мужчиной моей жизни станет только тот, у кого я захочу умереть на руках. И когда я его встретила, именно по этой примете узнала. Мы заключили договор, веря, что сумеем его исполнить: он не умрет раньше меня. Договор грел меня много лет, но чем больше я видела смерти, тем чаще приходило ощущение, что в нем что-то не так.

Нет, для меня идеальная смерть не такова. Есть что-то жестокое и эгоистичное в желании умереть рядом с близким человеком, умереть и оставить его доживать за нас обоих. Может быть, хорошо умереть во сне, вдвоем, например задохнувшись случайно открытым газом, в теплых объятиях, в роскоши цветных сновидений?.. Но как же быть со страхом потеряться, ведь, засыпая, каждый отправляется в свою собственную волшебную страну. Где искать друг друга, одновременно сев в разные поезда?..

Нет, не такова идеальная смерть. Есть что-то трусливое и бестолковое в желании умереть во сне, безболезненно и бездумно. Надо умирать, сознавая, что умираешь, фокусируя взгляд не на том, что оставляешь на земле, а на том, что неизбежно летит тебе навстречу. Может быть, хороша смерть в одиночестве, когда ничье сердце не будет разрываться от невозможности тебя удержать?.. Но умирать в одиночестве, не обольщаясь надеждой на чью-нибудь чудесную помощь, холодно и страшно.

Я хочу умереть внезапно, но так, чтоб иметь достаточно времени понять, что умираю, удивиться, попытаться запомнить последнюю минуту среди живых. Пусть вокруг будут люди, чужие, незнакомые, — я взгляну на них и подумаю: как знать, может, сейчас кто-нибудь вызовет «скорую» и все будет хорошо. Пусть я умру на улице, в метро или в магазине, обычным пасмурным днем, и последнее, о чем я подумаю, будет мой любимый. А последнее, что я увижу, — это калейдоскоп человеческих лиц, среди которых, может быть, будет ваше, но об этом я не узнаю.

Причастие

То воскресенье было особенно тихим и ласковым. После занятий в воскресной школе мама взяла Катю в парк посмотреть на снежные скульптуры. По дороге они зашли в магазин и купили бутылку кока-колы. Обычно мама покупала Кате воду «Святой источник», а про кока-колу говорила, что это отрава. Мама вообще была строгая, но все равно самая лучшая в мире. И еще самая красивая, хотя она никогда не красила губы, не пудрилась и не носила золотых серег, как другие мамы. Катя шла, прижимая к груди бутылку с газировкой, и думала о причастии: в воскресной школе ей рассказали, как и для чего христиане причащаются. Кате нравилось слово «причастие». Причаститься святых тайн, как ей думалось, — это значит стать частью тех, кому известно что-то важное. Как будто тебе доверяют какой-то секрет, и после этого ты становишься сообщником… разумеется, чего-то очень хорошего, ведь тайны-то святые. Правда, до первого причастия Кате было еще далеко.

В парке было на удивление немноголюдно. Мама устроилась с книгой на скамейке. Ее шерстяной платок был чуть присыпан снегом, и Кате вдруг захотелось отряхнуть его, так же как мама отряхивала снег с ее шапочки. Но мешать маме она не решилась и отправилась к своей любимой скульптуре. Скульптур было множество: русалка, большой усатый дракон, снегурочка, еще какие-то красивые, но непонятные фигуры, про которые мама говорила, что они абстрактные, то есть бессмысленные. А лучше всего было огромное резное яйцо. В его скорлупе были искусно выпилены сквозные узоры, а внутри, неизвестно каким образом туда помещенный, сидел, поджав ножки, маленький снежный ангел. Он улыбался и прижимал палец к губам, прося соблюдать тишину. Издалека прессованный снег напоминал сахар-рафинад. Остановившись перед сахарным яйцом, Катя заглянула в прорезь и обомлела.

На долю секунды ей показалось, что лицо ангела зачем-то выкрасили желтой краской. Но нет, это была не краска, просто на него кто-то помочился. От этой догадки Кате стало дурно, кровь кинулась ей в голову. Она замерла, не в силах оторвать взгляд от оскверненного снежного чуда. Ангел все так же улыбался, и на его щеках и груди язвами горели проталины от теплой — человеческой — мочи. И не было в его залитых желтым глазах ни боли, ни горечи. И слепая его усмешка, прикрытая пальцем в знаке молчания, словно призывала никому, даже маме, не выдавать только что открывшуюся тайну. Страшную, постыдную, отвратительную, неведомую до сих пор: святых тайн не существует. Все, что есть святого у человека, может быть с легкостью попрано и осмеяно другим человеком. Другим. Точно таким же. И ангел, причастивший Катю этой омерзительной тайны, теперь просил ее молчать. Он приглашал ее в мир, где позволено — нет, не мочиться, не писать, эти слова тут были неуместны, — ссать на ангелов.