Река прокладывает русло

Они вышли на крутой бережок узкого озера, питавшего водой электростанцию, и присели против водокачки. Отсюда были хорошо видны южные горы с шахтами, рудниками, обогатительной фабрикой и поселками. Горы не знали сна, по склонам мчались электропоезда, автомашины, вздымались и опускались стрелы экскаваторов и кранов, вспыхивали голубые звезды электросварок.

— Удивительно хорошо! — сказала Юлия грустно. — Через неделю мне все это придется покинуть. Так не хочется, если бы вы знали!

Павлов поделился своими новостями:

— Я тоже, вероятно, скоро уеду. И знаете, куда? К вам, в Ленинград. Если разрешите, зайду, когда приеду.

— Заходите, — ответила она, думая о своем. — Обязательно заходите.

Павлов пробормотал благодарность. Ему хотелось поговорить подробней об изменениях, намечавшихся в его жизни, но он был связан обещанием Пустыхину и видел, что Юлии не до него.

Юлия проговорила с горечью:

— Не понимаю я людей, самых близких не понимаю. Казалось бы, хотят тебе только хорошего, а делают плохое.

Павлов встрепенулся.

— Вы о ком, Юлия Яковлевна? Надеюсь, я…

Она поспешно успокоила его:

— Нет, нет, Николай Николаевич, вы тут ни при чем. Я о Сане.

Павлов осторожно спросил:

— А что он?

Тогда Юлию прорвало. Она заговорила горячо, несвязно и несдержанно. Еще ни перед кем, даже перед братом, она не раскрывалась так, как перед этим малознакомым, хмурым и необщительным человеком. Вся ее жизнь вдруг встала перед ней, и Юлия печалилась, что жизнь эта так неудачна. Ей уже казалось, что радость ни разу не озаряла эту нелепую удивительно ненужную жизнь, она так прямо и сказала — «никому не нужную, ни мне, ни другим», и тут же оборвала несмелые протесты Павлова. Одно было у нее настоящее утешение, один друг — брат, теперь вот приходится по его желанию и с братом навсегда расставаться.

Павлов с сочувствием слушал Юлию. Он сказал:

— Неужели Александр Яковлевич может быть таким жестоким? Он ведь знает, как вы его любите.

Юлия уже остывала после вспышки.

— Все он знает, — сказала она устало. — Ему кажется, что я без научной работы не проживу, и не верит, что я сумею ее здесь продолжить. Ах, все это так запутано! Давайте о другом, Николай Николаевич, о более веселом. Смотрите, еще нет двух часов ночи, а солнце поднимается, было красное, а превращается в золотое.

Но Павлов не мог думать ни о чем другом. Он рассеянно глядел на поднимающееся солнце и был равнодушен к тому, что, красное, оно превращается в золотое. Юлия встала и пошла по бережку назад. Павлов поплелся за нею. Она оборачивалась, ее тонкое печальное лицо, озаренное ночным солнцем, светилось золотистым сиянием. Павлов вдруг решительно сказал:

— Юлия Яковлевна, разрешите, я поговорю с вашим братом.

Юлия остановилась, удивленная.

— Вы, Николай Николаевич? Что же вы ему скажете?

Павлов продолжал, волнуясь. Все! Все, что надо сказать, он скажет, не постесняется. И если Александр Яковлевич не изменит своего отношения к сестре, то значит у него нет сердца, другой вывод невозможен. Нет, нет, пусть Юлия Яковлевна не сомневается, он, Павлов, грубить не станет, для этого он слишком уважает и ее и самого Александра Яковлевича. Хотя, если по всей правде, тот в данном случае поступает по-свински, иного выражения не подберешь.

Обрадованная Юлия протянула Павлову руку.

— Поговорите, Николай Николаевич, я буду очень, очень благодарна. Может быть, Саня уступит, он ведь уважает и ценит вас, он сам мне не раз это говорил.

15

Теперь Павлов мог думать только о предстоящем трудном разговоре. С мыслью о нем он уснул, с мыслью о нем проснулся. Он разговаривал с собою — за себя и за Лескова. Он спорил, нападал, защищал и опровергал. Он перебрал сто вариантов предстоящей жестокой дискуссии, они все кончались его победой — Лесков, растроганный, признавал свою неправоту. Даже проверяя на логарифмической линейке расчеты технологической записки, механически внося в нее исправления, Павлов думал не о ней, а о Юлии и ее брате. В этом состоянии его застал влетевший в отдел Пустыхин.

— Николай Николаевич, немедленно сюда! — закричал он, как на пожаре. — Да торопитесь, живой труп, — одна нога здесь, другая там!

В коридоре Пустыхин ошеломил Павлова давно ожидаемым известием:

— Ваш перевод утвержден. Приказ министерства передан по телеграфу. Укладывайте барахлишко. Лететь не позже конца недели.

Павлов не сразу взвесил все значение этой новости. Он забыл поблагодарить Пустыхина. Пустыхин нетерпеливо воскликнул:

— Да что с вами, Николай Николаевич? Вы что, не понимаете? Перевод утвержден!

— Я понимаю, — ответил Павлов наконец. — Надо ехать. Я очень рад.

— А если рады, — возразил Пустыхин ворчливо, — так радуйтесь пояснее, чтобы у ваших собеседников не создавалось впечатления, будто вы вот-вот заплачете. Над чем вы, кстати, так горестно размышляете?

Павлов не нашел лучшего ответа:

— Да вот… Кому сдавать дела? Расчеты по схеме не закончены.

Пустыхин пренебрежительно махнул рукой.

— Ерунда! Это не вашего ума горе. Начальство найдет, кому заканчивать расчеты. Думайте о другом — что будете делать в Ленинграде. Поверьте, это важнее! Идемте!