Река с быстрым течением

— Выпиваем, танцуем — о боже, что делают мужики и бабы, когда оказываются вместе!

— Они разное делают.

— И мы разное.

— Недобрала в юности, а?

Сима, не ответив впрямую, теперь лгала. Игнатьев закипал, и не только потому, что женщины, если их слушать, лгут плохо. Оправдывалась Сима и словами, и гибкой, готовой к поворотам интонацией:

— …Да что же тут такого — жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались — одна я сторонилась.

Она сделала вид, что собирается плакать.

— Ну хочется мне, милый… ну что же тут такого?

Если не первый день, ложь чувствуется сразу и перехватывается в любом слове, необязательно в уязвимом. Но он лишь повторил:

— И верно: что ж тут такого, если хочется.

Сима пошла в комнату:

— И не сердись, спать хочу — с ног валюсь.

Как и вчера, как и позавчера, он не двинулся за ней следом. Сказав самому себе, что ведь ночь, он прошел в свою комнату — там был диванчик. Игнатьев в споре как-то вдруг обмяк. И шаги его заметно обмякли. В свое время Игнатьев не сторонился ни прямого баловства, ни романов, да и сейчас при шальном случае не упускал сладкого, но, в общем, был он человек, уже набегавшийся в жизни, напробовавшийся и теперь живший ровно и спокойно, даже внешне. У него была семья, был сын, была жена, у него был свой дом, было свое кресло и была своя чашка для чая. У него была даже своя страстишка из рядовых и домашних — собирание альбомов живописи.

Он, проходя к себе, услышал голос Витьки:

— Пап.

Игнатьев сунул голову в темный проем двери и сказал суровым шепотом:

— Заткнись, спи…

* * *

Жена и сын спали — Игнатьев не спал. Он мирно бродил по оставшемуся ему пространству квартиры, как бы выделенному во время общего сна для ночных его шагов, — по комнате и кухне, — нет-нет и курил. У него возникло знакомое желание что-то сказать. Он проходил мимо овального зеркала в прихожей и повторил, но уж по-иному:

— Это жизнь…

Он, хотя и совестясь, вгляделся в собственное отражение: нет ли морщин на лице? Ему казалось, что морщины могли бы в эти дни появиться, хотя бы наметиться, однако морщин не было. Игнатьев знал, что человек он сложившийся — немножко суетный и немножко позер. (Из тех, кому кажется, что за его поведением и жизнью вроде как наблюдают со стороны пристрастные зрители.) И вот морщин не оказалось — это точно. Ни морщин, ни боли в сердце, хотя бы и редкой…

Он думал. Если жена загуляла и изменяет, в нас возникает определенная эмоция.

Если жена больна, в нас тоже возникает определенная эмоция. Так мы задуманы, так слеплены.

Но если, к примеру, жена изменяет и жена больна, мы не знаем, как быть и какую эмоцию выдать. Мы в растерянности… На миг Игнатьеву стало обидно, что он человек обыкновенный и в силу обыкновенности своей не умеет вместить разом. (Хотя бы не принимать близко, с болью, если уж не вместить.) Ему стало обидно, что не дал бог ему, Игнатьеву, больше, чем всем прочим, — дал сколько дал, вот и все.

У зеркала постояв и вполне насмотревшись, он погасил свет, — сбросивши домашние шлепанцы, чтобы не шаркать, он осторожно, чуть ли не на цыпочках, вошел в комнату, где спала жена. Он подошел ближе — к постели. Глаза очень быстро привыкли к темноте. Сима, заметно похудевшая, спала, он же хотел сказать что-то доброе и, может быть, неслыханно нежное, но не отыскал слов. Он протянул руку, чтобы коснуться, но боялся, что разбудит.

* * *

Даже помыслить о том, что вокруг сидящие сослуживцы начнут сочувствовать или, скажем, шушукаться, что у их молодого начальничка загуляла жена, было как-то нелепо, — Игнатьев был на виду. Однако и молчать было тягостно. Некоторые из них были уже для него людьми свойскими и не первый уж год. Как бы между прочим Игнатьев спросил у Тульцева, сплетая с чем-то нехитрым: бывает ли, что женщина, обыкновенная, скромная, вдруг и резко меняется характером по причине, например, болезни?

— С женщиной все бывает, — засмеялся инфарктник Тульцев.

— Глубокая мысль.

И больше уже Игнатьев не спрашивал.

Позвонила Марина. Она, торопливая, сама раздобыла его телефон:

— …Игнатьев, слушай меня внимательно — ты слушаешь, Сережа? — Голос ее частил. — Я же работаю недалеко, две улицы перейти. Захожу я к ним в контору, тут же встречаю Симу в коридоре: ах-ах, сколько лет, сколько зим! «А мы, говорит, в театр идем…» Я говорю: «А можно я с вами?» Короче: напросилась я в их компанию. Компания, я тебе сразу скажу, невысокого класса… Я поверчусь с ними вечер и присмотрюсь, узнаю, как и что, — хочешь?

— Валяй, — сказал он безразлично.

Марина сказала еще, с извинением в голосе:

— И не сердись на меня за вчерашнее: я глупостей наговорила.

— Да ладно.

— Не сердись. Сгоряча получилось.

— Ладно.

Он повесил трубку.

А выкурив сигарету, позвонил на работу жене, — к телефону долго не шли, потом взяла трубку басовитая женщина. Надо думать, она была из веселой их компании.

— …Сима собирает сейчас деньги на театр.

— Ч-черт. Она у вас там главная, что ли?

— Ну да.

Женщина у телефона была настроена агрессивно: