Реки горят

Еще одна тучка, маленькая, белая, скользит куда-то в сторону. А те, что были над головой, останавливаются, застывают, как лужа на морозном ветру. Прямые белые линии карниза. Да это не тучи — это просто потолок, белый потолок… Где же это я?

— Просыпается! — слышит он польские слова. И снова по-русски: — Доктор, доктор! Пожалуйста, на минутку…

Чьи-то пальцы, теплые и приятные, нащупывают его пульс. Его глаза, поворачиваясь с трудом, глядят по сторонам. Это уже не потолок, что же это такое белое? Ах, это белый халат. Высокий мужчина в халате наклоняется над ним и осторожно касается головы. Глаза невольно жмурятся от страха. Нет, нет, не надо меня трогать, не надо касаться! Голова такая огромная, такая чужая и непонятная, так нестерпимо болит… Но это прикосновение даже не чувствуется, такое оно легкое. «Пить», — говорит он, и сам не уверен, что это слово вышло из его уст, а не прозвучало только внутри него самого. Но он сказал это слово.

Он слышит его, только будто откуда-то издали. Голос сиплый, незнакомый, словно говорит не он, а кто-то другой.

Но те все же поняли. Ему отвечает голос, говорящий по-русски:

— Сейчас, сейчас, сынок…

Губы чувствуют прохладное прикосновение. Что это? Какая-то воронка… Скосив глаза, он видит маленький чайник. Почему его поят из чайничка? — удивился он. И сразу находит ответ: это чтобы не надо было поднимать головы. Как хорошо, что не надо поднимать…

— Пьет! — это по-польски, откуда-то со стороны.

— Как же, как же, он уже совсем молодцом! — это по-русски.

Какое вкусное питье — прохладное, кисловатое. Маленькие глотки проходят через горло, освежая, — жаль только, что такие маленькие… Ох, только бы не заболела опять голова.

Уже нет чайничка, нет доктора, нет того, кто говорил по-русски. Он мучительно пытался вспомнить звук голоса. Ну, конечно же, это женщина, сказала — сынок… Как странно… Сынок… Но у него ведь давно, очень давно нет матери. Помнит ли он вообще мать? Пожалуй, нет. В воспоминаниях осталось что-то расплывчатое, неуловимое, теряющееся в глубине сознания. Мать тоже, вероятно, говорила — сынок… Только мать говорила по-польски. А то было сказано по-русски, — конечно, по-русски она сказала: сынок…

Хорошо, что под ним уже не раскачиваются тучи, что он лежит на чем-то надежном. Над его головой белый потолок. А что по сторонам? Справа и слева?

— Не шевелись, Новацкий! — говорит кто-то. Этот голос ему уже знаком. Но чей он? Мысль Новацкого напряженно работает. И вдруг он догадывается: ведь это тот же голое, который несколько минут назад говорил: «просыпается», говорил: «пьет». Вот откуда он его знает. Только о ком это говорилось, с кем эти два голоса говорят? Новацкий… Тоже знакомая фамилия. Но кто такой Новацкий?

И снова собственный хриплый голос:

— Где я?

Откуда-то сбоку ответ:

— В госпитале, в Москве. Что ж ты, парень, ничего не помнишь?

Почему в госпитале? Ах, верно, потому, что так болит голова. Но почему она болит? Что-то мешает в горле. Хочется откашляться, но тотчас появляется страх — нельзя, заболит еще больше.

Все кругом бело. Глаза блуждают по потолку, не находя ничего другого. Но даже потолка ему виден лишь маленький кусочек. Все же остальное исчезает где-то справа, слева, вокруг. Надо бы повернуть голову. Но и здесь инстинкт настороже, словно кто-то сидит рядом и предупреждает: лучше не шевелись. И голова не шевелится, глаза остаются устремленными только в этот кусочек потолка. Но уж и то счастье, что мир остановился и не раскачивается. Неподвижность потолка утомляет, но дает как бы гарантию чего-то очень прочного.

«Отчего я так устал?» — пытается он понять. Но в конце концов это не важно. Можно ведь отдохнуть. Можно прикрыть глаза — и нет потолка, нет ничего. Да, так лучше. Не стоит открывать глаза. Кто-то проходит мимо очень осторожно, кровать нисколько не сотрясается от шагов. Можно бы взглянуть, кто это, но не хочется поднимать веки. Все тело охвачено ленью. Даже головная боль как будто отодвинулась.