Реки горят

Дело не в расстоянии. Эта земля все еще дымится от крови. В кудрявых ольховых рощах, в излучинах речушек, в перелесках, звенящих птичьими голосами, — всюду таится опасность. Она подстерегает одинокого солдата, небольшую группу неосмотрительных людей, какого-нибудь гуляку, легкомысленно бродящего здесь, где в одиночку ходить нельзя.

Но Стефек идет спокойно. И не потому, что в деревне свои, не потому, что в Ольшинах стоят советские танки и он встречает на пути советских солдат. Нет — потому, что здесь его деревня, здесь каждый кустик, каждый камень, каждая тропинка близки ему, как собственное сердце. Не может же быть, чтобы теперь, пройдя весь военный путь, добравшись сюда, он наткнулся бы на смертельную опасность — именно здесь, дома!

Он знает, что на этих землях, когда армия отступала, бывало всякое, — бывает всякое и теперь, когда она идет вперед. Но Стефек здесь вырос. Он знал здешних людей и оценивал происходящее тут иначе, чем люди, которые просто негодовали на местных жителей, не понимая всей сложности обстановки.

Да, это случалось в тяжкие июльские дни отступления — выстрел из зарослей, брошенная из-под мостков граната. Но он запомнил, сохранил в сердце другое: пыльная, нагретая солнцем дорога. Во рву, рядом с остатками автомобиля, валяется полусожженный труп. По дороге бредут под палящими лучами солнца утомленные солдаты. А вдоль дороги стоят с ведрами бабы, старые деревенские женщины. Слезы струятся по их морщинистым, коричневым от загара лицам. В ведрах молоко. Они черпают его кружками, подают проходящим:

— Пей, сынок!

До деревни далеко. Три-четыре километра шли эти женщины, таща тяжелые ведра, шли под вой вражеских самолетов, под косящие сверху пули, шли, чтобы утолить жажду солдат, сказать уходящему советскому солдату: «сынок»…

Не победоносную армию встречали они в тот раз, — нет, слезами, материнской лаской провожали уходящие, разбитые в первых неожиданных столкновениях войска. Где теперь эти женщины, которые плакали тогда горькими слезами разлуки? Не все же погибли. Они остались здесь, пережили тяжкие годы и теперь со слезами радости встречали возвращающихся, снова обращались к незнакомым солдатам с теплым, нежным, материнским словом: «сынок»…

Запомнил Стефек и другую деревню. У дороги стоял тогда высокий, худой крестьянин. Он мрачно смотрел на колонну, понимая, что это отступление. Не глядя он скрутил из клочка газеты цыгарку, не глядя зажег спичку.

— Немцы далеко?

— Близко. Вот-вот покажутся, — хриплым, усталым голосом ответил солдат.

Все еще с незакуренной цыгаркой в зубах крестьянин не спеша поднес спичку к соломенной кровле своей хаты. Голубоватый дымок, сворачиваясь в клубы, пополз по соломе. Когда Стефек спустя мгновение обернулся, он увидел, что на крыше бушует яркое пламя. А крестьянин шел с солдатами на восток. Он и не оглянулся на свою горящую избу, не взял с собой ни узелка, ни котомки. Он шел с пустыми руками, будто из избы в коровник. Раз должны прийти «те» — ему не нужна была хата, он не хотел, чтобы ее почерневшая кровля, чтобы стены дома, где он жил, дали приют врагам. Без куртки, в одной посконной рубахе, с пустыми руками ушел он из этой избы, в которой прожил всю жизнь, словно с приходом врага заканчивалась для него прежняя жизнь и начиналась новая — там, на востоке, куда отступала армия.

Вот о таких вещах и помнил Стефек. О людях, которые были ему своими, понятными. И он знал, что это была сущность, что это был подлинный облик этой земли. Он знал здесь каждый камень, каждый куст — и каждого человека.

Вот и поворот к Ольшинам. А дальше идет дорога к переправе, где был раньше паром, на котором ездили во Влуки. Паленчицы, Влуки, Синицы — названия, сросшиеся со всей жизнью, навсегда запечатлевшиеся в памяти тысячами событий, радостей и огорчений.

«Вот я опять здесь. Опять пришел», — думалось Стефеку. Он пришел во второй раз. Тогда, в тридцать девятом году, он тоже добирался сюда из госпиталя и издали увидел деревню. Но тогда он был солдатом разбитой, разгромленной польской армии, одиноким солдатом, тащившимся домой с болью поражения в сердце. Теперь он шел вперед в ореоле побед, в которых и он — да, и он — принимал участие. И все же именно теперь вместо счастья, вместо радости, которую он столько раз испытывал на этом долгом пути, сердце его охватила тревога. Тревога до того мучительная, что перехватывало дыхание. Сердце билось рывками и вдруг будто совсем останавливалось, трепетало замирающей болезненной дрожью.

«Почему я так волнуюсь? Ведь я, наконец, здесь. Сейчас увижу Соню. Ведь не могло случиться ничего дурного. Этой мысли и допускать не надо. В худшем случае окажется, что она еще не вернулась. Но если даже и так, то в Ольшинах, верно, уже знают, где она. Зачем же волноваться? Еще полчаса, еще четверть часа — и все будет известно. Может, она стоит перед домом и глядит на дорогу, заслоняя от солнца глаза рукой».