Реки горят

— Ты бы закурил. Затянешься дымом, сразу в голове яснее. Вот сколько мы натерпелись и от болезней, и от мороза, и от голода, а уж хуже всего бывало, когда махорки не станет.

— Я не курю, — хрипло отказался Стефек.

— Правда, ты всегда был некурящий. Ну, на войне которые и некурящие попривыкали. Пить хочется, воды нет — закуришь, полегчает. Есть нечего — закуришь, все не так сосет. Вот и я, когда, бывало, сбегу в лес, — Иванчук-то с отрядом в это время ушел куда-то, так я один, как волк, по этому лесу бродил. И прямо скажу, голод человек выдержит, не так это страшно, особенно летом — ягоды, грибы, а то рыбку вытащишь из какой лужицы… А без табаку, вот это уж, можно сказать, трудно выдержать. Листьев, бывало, насушу, да что с того? Только вонь одна, да и в желудке тянет, а нутро не обманешь, оно знает — что махорка, а что сено. У партизан, у тех трофейный табак был, а мне откуда взять? Потом мне еще раза два приходилось в лес уходить… Так и вышло, что я и не воевал и дома не сидел. А Петр — тот все время в лесу, с первого дня, как гитлеровцы навалились, пока наши не пришли. А потом сейчас же в армию, теперь уж, наверно, далеко… Чуть бы раньше ты пришел, и с Петром бы повидался.

Стефек понимал, что староста пытается переменить разговор. Но ему нужно было услышать еще раз.

— Значит, били ее перед смертью? — спросил он чужим голосом.

Староста перебирал крошки махорки на столе.

— Соню? Били… Потому, в избе ее не было, в зарослях поймали…

Степенно, не спеша, староста рассказывает, как было дело. Весь тот день. С минуты, когда он проснулся от криков и немецкой команды — и до конца. Как пришли, как сгоняли людей, как вешали.

Стефек барабанит пальцами по столу. Что же такое человек, что он может это выдержать, не сойдет с ума, не выбежит с криком из избы, не падет трупом на дороге? О ком рассказывает староста? О каком диком, неслыханном случае?

Будто издали доносятся слова. О ком говорит староста? И вдруг, словно обухом по голове:

«Да ведь это же о моей Соне, о Сонечке, о моей Соне!» Кружится голова. Издалека долетают слова, стучат, гудят, как колокол. Раздвигаются стены избы, колеблются, как живые. И снова сходятся, сжимаются, как бы намереваясь сомкнуться, сдавить. Фуксия на окне вырастает в огромное дерево, гигантские колокольчики темнеют неприятной синевой. Это они, синие колокола, так гудят, так раскачиваются, сотрясая воздух избы, что прерывается дыхание в груди.

И вдруг все становится на свои места. Это изба старосты. Давно не беленные, грязные стены. Жужжат на окне сонные мухи. Это Ольшины. А Сони нет. Соня умерла.

Где это были могилы, на могилах кресты? Ага… Деревня Козары. Ведь и туда пришли однажды люди. Пришли отцы и мужья к своим детям и женам, у которых не было даже могил. Поросший травой пепел в вишневых садах.

Мысль цепляется за то село, вспоминаются вишни в белой пене цветов, поющий птичьим гомоном весенний день…

Тяжелее или легче делается от этих мыслей? Нет, ни тяжелее, ни легче… Но это еще не конец. Долог еще путь, и всюду на этом пути будут встречаться Козары и Ольшины…

«Вот как, значит, умирала моя Соня. Веря. Ожидая. Без страха, с высоко поднятой головой».

И вдруг — голос Сони. Даже удивительно, что еще совсем недавно, даже по пути сюда, ему казалось, будто он не помнит ее голоса. Теперь он слышит его, знакомый до глубины сердца. Едва слышный шепот: «Будь мужествен». Голосом, которого он никогда не забудет, своим живым, единственным на земле голосом Соня говорит ему: «Будь мужествен!» Он слышит голос Сони так явственно, что с беспокойством смотрит на старосту. Возможно ли, чтобы тот не слышал? Но староста не спеша рассказывает какой-то случай, происшедший в последние дни. И чистый, отчетливый голос Сони покрывает глухой голос старосты.

«Ведь я ясно слышу. Соня умерла два года назад. А я слышу ее голос. Здесь, в этой избе. А староста его не слышит. Значит, у меня, видно, помутилось в голове. А, может быть, так будет лучше? Я помешался», — мелькает в голове Стефека. Он снова собирает всю свою волю и возвращается к действительности. Упорно жужжат мухи на окне, на брюхатой печке. Староста крутит в узловатых пальцах цыгарку, заклеивает ее и еще раз повторяет свой рассказ.

Да, это действительность. Никогда больше не заговорит Соня, никогда не запоет она на мостках над озером. Те слова, о которых говорил староста, были ее последними словами:

«Будьте мужественны!»

Стоя с петлей на шее под ветвями липы, превращенной в виселицу, Соня звонким и чистым голосом сказала эти слова. Это ему, Стефеку, сказала она через тысячи километров, через пропасть двух лет, прошедших с того времени: «Будь мужествен…»

Когда это было? Когда же это было? — мучительно вспоминает Стефек.

Ну да, конечно же! Майские ночи на аэродроме… Сейчас невозможно вспомнить, в какой из майских рассветов это было. Но это было именно тогда. Когда он радостно захлебывался победой, когда самым важным был капитан Скворцов, когда все остальное становилось бледным и далеким. Именно тогда умирала Соня.

Староста сметал со стола невидимые крошки.

— А к Кальчукам не зайдешь?