Реки горят

Никто не сомневается, что задание будет выполнено. Справа и слева глухо грохочут советские орудия, а здесь, в этой двадцатикилометровой полосе, гремит польская артиллерия. Позади уже долгий боевой путь. Уже испытаны в боях воля и мужество польских воинов, и сердца их полны уверенности и солдатской гордости. Уже нет преувеличений, нет прикрас, когда говорят высокие слова о полковых знаменах: они покрыли себя боевой славой.

Здесь находится также и то знамя, вышитое руками московских женщин в весенние дни сорок третьего года, знамя, тяжелое от серебра и золота. Но это серебро и золото сегодня сияет славой живых и памятью павших.

Заботливые руки пронесли овеянное славой знамя от большой поляны над Окой сюда, на берег пограничной реки Одер. Сквозь грохот боев, сквозь пожары и кровь прошло окрыленное славой знамя по всей польской земле, от края и до края.

Выполнена присяга, принятая в лесах над Окой. Польские сосны зашумели в ответ своим русским сестрам.

Тот же ветер, что в радостном упоении бил крылами тогда, овевает лица и сейчас. Но нет сейчас слез на солдатских глазах, пусть даже слез радости. Окрепли, закалились сердца победителей. В них сознание своей проверенной в боях силы, гордость выполненной присяги, гордость «доблестных солдат Польши», гордость родиной, которая стала такой, какой должна быть, стала той родиной, за которую пали под Ленино первые солдаты Первой дивизии.

Здесь, на берегу Одера, можно сказать себе: вот наступил час, и вот пришло свершение.

…Скрипели в ночном мраке колеса повозок, тяжело катились тягачи, топот и говор оглашали воздух. Лихорадочной жизнью жил в эту ночь клочок земли, еще отделяющий польских солдат от реки. Перекликались саперы, таща материалы для моста. Торопливо сколачивали плоты. Ночь была полна движения и огней. Артиллерия гремела с обеих сторон, красные, зеленые, белые ракеты прорезывали небо. Клубился дым, рыже-красные зарева пылали вдали, по обе стороны реки. Но ни пожары, ни выстрелы, ни взрывы не могли победить тяжелую, плотную тьму.

Никто не спал, как ни тяжки были последние дни, как ни устали люди от стремительного марша и упорных боев. Казалось, враг, вопреки очевидности, не хочет признать свое поражение, еще питает надежду на какое-то чудо; он цеплялся когтями, зубами за каждый дом, за каждый ничтожный пригорок.

В потемках, слабо освещенных далекими пожарами, капитан Забельский прошел мимо группки солдат, дремлющих прямо на голой земле.

Так уж оно, видно, и будет до конца, до последнего дня. До последнего дня не придется солдату выпускать из рук винтовки, до последнего дня придется гореть в боевом напряжении.

Забельский всмотрелся в даль за рекой. Но в густой тьме, насколько хватал глаз, виднелись лишь вспышки выстрелов и очаги отдельных пожаров. А еще дальше был уже сплошной мрак.

Сжималась, исчезала территория, на которой еще держался враг. Что происходит теперь там, за двести, триста километров западнее, где наступают «союзники»? Праздный вопрос! Забельский прекрасно знал, что там-то не кипят бои, там не приходится платить кровью за каждый сантиметр освобожденной земли. Стремительно, с лихорадочной поспешностью гитлеровская «раса господ» сдавалась западным армиям, вывешивая белые флаги прежде, чем покажутся головные колонны наступающих. Гитлеровцы выходили им навстречу, горя одним желанием: чтобы войска капиталистических государств как можно скорее, как можно дальше продвинулись на восток.

Забельский насмешливо усмехнулся. Ему вспомнилась болтовня в лагере над Окой о втором фронте. Ну, вот он и открыт, наконец, этот «второй фронт». Любопытно, двинулся ли бы он вперед, сделали ли бы эти «союзники» хоть один шаг, если бы не страх, который внушил им натиск Советской Армии на запад, если б их не испугали эти сотни километров, тающие, как снег, под ногами советского солдата?

Где вы были, когда стояли насмерть герои Сталинграда? Где вы были, когда тысячи и тысячи советских солдат окупали своей смертью свободу Москвы, когда решались судьбы всего мира? Где вы были, когда черная пелена мрака простерлась над Европой, когда проливались моря крови ни в чем не повинных людей?

И снова Забельскому вспомнились дурацкие радостные возгласы у западных посольств — тогда, в сентябре тридцать девятого…