Реки горят

Она встала, обмахнула пуховкой носик и, слегка покачивая бедрами, обтянутыми плиссированной юбочкой, направилась в другую комнату. Мгновение спустя она снова появилась в дверях.

— Будьте любезны обождать, господа.

Марцысь огляделся и, бесцеремонно взяв стоящий у столика секретарши стул, подал его Ядвиге.

— Садитесь. Да садитесь же! — вышел он из терпения, видя, что она колеблется. Она неловко присела на краешек стула и устремила глаза в пол. «Ну, конечно, — злился он про себя, — уже потерялась и съежилась, как испуганный ребенок. И кого боится? Этих хихикающих, накрашенных девиц? Этих наглых хлыщей в тщательно отутюженных брюках? Вот уж нашла кого…»

Кто-то из стоящих у печки мужчин окинул его ироническим взглядом. Парень покраснел от гнева и вызывающе выставил вперед ногу в заплатанном, рваном сапоге. Пусть хорошенько рассмотрят и эти сапоги, и потертый, порыжевший ватник!

— Пять минут ждем, потом входим, — заявил он Ядвиге.

Та опять испугалась:

— Да ведь нельзя, ведь сказали подождать?

— Вот именно. А времени у нас наверняка меньше, чем у этого господина, который заставляет нас ждать. Да не пугайтесь вы так, — шепнул он со злостью, перехватив ее испуганный взгляд. Ну, ясно, она боится этой стервы за столиком. Наверно, та кажется ей замечательно красивой со своими взбитыми волосами и раскрашенной мордой. Небось заметила и ее туфельки — новенькие, из какой-то прелестной мягкой кожи. Вон как прячет под стул свои старые, стоптанные туфли, как нервно мнет в руках платочек. Марцысь злился все больше. Ведь в совхозе Ядвига вела себя как настоящий товарищ и работала так, что Павел Алексеевич просто слов для похвалы не находил. А тут вдруг сидит дура дурой.

Он почувствовал себя обиженным не только за нее и за себя, но и за всех работающих в совхозе, в колхозах. Перед чем она здесь так робеет? Почему, вместо того чтобы посмотреть свысока, с презрением на этих господ, она смущается, ежится, хочет стать незаметной? Кажется, ей-то стыдиться нечего! И перед кем? Ведь это не просто пошлые бабенки, нет, это банда паразитов, живущих за счет чужого горя, нищеты и дурацкой беспомощности. Ох, как он их ненавидел, как он их всех ненавидел! Живут, будто ничего не случилось, будто не лежит в развалинах Варшава, не погибли десятки и сотни тысяч людей. И будто не проливает свою кровь эта страна, где они нашли приют… Что им до всего этого, этим господам, что им до соотечественников, которые работают в совхозах и колхозах, побратавшись одной судьбой и одними стремлениями с советскими людьми!

Барышня в углу, шурша серебряной бумагой, угощала других служащих шоколадом. Они отламывали себе куски, смеясь и переговариваясь.

Чтобы приободрить Ядвигу и дать выход злобе, Марцысь шепнул ей:

— Видите, как жрут краденый шоколад?

— Боже мой, как ты можешь?.. Почему краденый?

— Ну да краденый, у нас краденый… У Олеся, у Мани, у всех польских детей. Ведь не для них же его прислали бог знает откуда!

— Тише!

— Почему тише? — рассердился он еще сильнее, но в эту минуту их пригласили в соседнюю комнату.

Уполномоченный, не приподнимаясь, небрежно кивнул им головой. Да, это был старый знакомый по эшелону, унтер Лужняк. Только уже нажравшийся, раздобревший. Марцысь это сразу заметил, рассматривая прекрасный костюм и безукоризненный галстук нового сановника.

— По какому делу?

— Мы… То есть эта дама получила письмо, что она должна явиться к вам по важному делу…

— Ах, так? — заинтересовался он. — Ваша фамилия?

Она охрипшим от волнения голосом произнесла фамилию, прозвучавшую в ее устах еще более странно и чуждо, чем обычно.

— Так, так, припоминаю… Понятно…

Он рылся в каких-то бумагах.

— Мы вас долго разыскивали в связи с этим выездом.

— Каким выездом? — удивилась Ядвига.

— Ваш муж выхлопотал вам разрешение отправиться вместе с семьями военных, уезжающих в Иран.

— В Иран?

— Сорокатысячная польская армия переходит в Иран. Семьи пока едут не все… Вы во всяком случае внесены в список. Только вам следует поторопиться, эшелоны вот-вот отправятся.

— В Иран? — Она смотрела на него широко раскрытыми, непонимающими глазами.

— В Иран. Хватит с нас этого советского гостеприимства. Там вы встретитесь с мужем, отдохнете после всего этого ада.

Вся кровь отхлынула от лица Ядвиги. Комкая в руках платок, она спросила каким-то чужим, далеким голосом:

— А что я буду делать в этом… Иране?

— Это уж не мое дело, — сухо ответил тот. — Муж вас как-нибудь устроит. Отдохнете после всех этих ужасов.

Марцысь стиснул зубы и до хруста сжал пальцы. Что это такое? Почему она ничего не говорит? Теперь ведь уже несомненно, что это не сплетни, что они действительно бегут — попросту говоря, дезертируют с поля боя… Сорок тысяч военных…

— А с кем, разрешите спросить, идет война в Иране? — спросил он высоким, срывающимся голосом.

Лужняк подозрительно взглянул на него.

— А вы, собственно говоря, кто такой, молодой человек?

Марцысь на мгновение смутился.

— Я? Я просто так, приехал с этой дамой…

— Ах, так…

— Господин Роек работает трактористом в нашей МТС, — вдруг выпалила Ядвига и, испуганная своей храбростью, покраснела до корней волос.