Реки не умирают. Возраст земли

Георгий задумался... Вот он какой «сподвижник» отца Семен Голосов. Жили они до войны в бывшем уездном городке Ярске. Жили рядышком, как добрые соседи, в сборных домиках для специалистов. Все было общее — радости и неудачи, только жиденький штакетник условно отгораживал их друг от друга. Впрочем, Голосов нет-нет да и наскакивал на соседа, каждый раз отталкиваясь от его очередной находки. Отец, бывало, только хмурился, читая в газетах опусы молодого инженера, — ну и горячая голова! — а на работе весело подтрунивал над своим задиристым учеником. Как-то он сказал ему шутя, что надо бы заместо символического штакетника, разделяющего их, построить баррикаду, что ли. Кто мог знать, что они уже тогда находились по разные стороны нравственной баррикады: один искал все новые рудные залежи, а другой тайно подстерегал в засаде, на геологической тропе, бывалого искателя.

Перебирая сейчас в памяти и свои личные, более поздние столкновения с Голосовым, Георгий вспомнил фронтовую встречу на дунайской переправе близ Будапешта.

Было это так. В ночь на 18 января 1945 года немцы перешли в новое контрнаступление севернее озера Балатон. Их удар пришелся по самому уязвимому участку Третьего Украинского фронта. Они действовали на кратчайшем операционном направлении, которое давало им возможность, в случае удачи, выйти к Дунаю и рассечь толбухинский фронт пополам. Уже к исходу первого дня противнику удалось прорвать нашу оборону, и в прорыв была брошена вся  т а н к о в а я  э л и т а  Гитлера. Создалось критическое положение.

Саперный батальон Георгия Каменицкого, отдыхавший на левом берегу реки, был поднят по тревоге и спешно направлен в район венгерского села Эрчи. Капитан Каменицкий, только что назначенный заместителем комбата, должен был переправиться на тот берег с одной ротой и навести порядок на причалах. Командир приказал: никого, кроме раненых, на подходящие бронекатера не сажать.

На второй день немецкого наступления головные эсэсовские танки вырвались к Дунаю, заняли на юге городок Дунапентеле, с ходу стали разворачиваться на север, к Будапешту, тесня отдельные, разрозненные части, спешно переброшенные на северный фас прорыва. Целые косяки «юнкерсов» бомбили с утра до сумерек. Видавшие виды моряки Дунайской флотилии на латаных бронекатерах сновали от берега к берегу, несмотря на январскую шугу и частоколы фонтанов, то и дело встававшие на эрчинском широком плесе. Белые берега реки сделались черными от множества воронок, да и сам голубой Дунай почернел, вскидывая к небу грязные столбы воды, перемешанной с вековым донным илом.

А к переправе все подходили и подходили санитарные машины, порожние грузовики за боеприпасами, шли стайками и в одиночку раненые. Георгий сам руководил погрузкой, сам проверял документы тех, кто не был ранен. На всякий случай он оставил при себе взвод саперов, вооруженных автоматами. И хорошо, что оставил: они с трудом осаживали назад не в меру спешивших на причалы. Георгию не довелось отступать в сорок первом — ему дали закончить последний курс института, — но теперь и он, наблюдая суматоху, вызванную отходом наших войск, мог отчетливо представить, как все это было в начальные месяцы войны. Отступление есть отступление: оно не обходится без самых невероятных слухов, которым поддаются иной раз даже бывалые солдаты. И слово «окружение» долетело и до Эрчи — оно передавалось негромко, полушепотом, но с ним приходилось бороться, как с противником.

Георгий был возбужден, храбрился, когда на переправу налетели «юнкерсы». Они безнаказанно разворачивались над Дунаем и начинали пикировать один за другим, образуя гремящий высокий перепад. Рев моторов, разбойный посвист бомб, тяжкие разрывы — все сливалось воедино. И во рту пересыхало так, что, казалось, немел язык. А Георгий по-прежнему стоял около въезда на причал, и, глядя на него, не прятались в щели и автоматчики. В конце концов он к этому аду совсем привык. Ему повезло, лишь один осколок за три дня царапнул руку у запястья, не задев кости. Чужая медсестра, почти девочка, сопровождавшая раненых, наложила тугой жгут повыше раны, сделала перевязь. И он с белой перевязью тут же почувствовал, как стало легче управляться на переправе: на него уже смотрели иначе, его требованиям уступали куда охотнее, тем более, что рукав и вся пола шинели у саперного капитана были в заледеневшей на ветру крови.

Сегодня, пропуская на катер раненых, он остановил высоченного детину, тоже с перевязью через плечо.

— А вы куда, сержант?

— Ты что, не видишь, капитан?

— Отойдите в сторону.

— Да ты ослеп, что ли, от мадьярской самогонки?! Я из-под самого Секеша[3], из самого пекла вырвался, а ты меня в сторонку? Шалишь, капитан!..

Автоматчики загородили ему дорогу на причал. Сержант вгорячах оттолкнул одного из них перевязанной рукой, и все поняли, что он выдал себя с головой.

— Взять, — коротко бросил Каменицкий.