Реконкиста

К сожалению, как раз этого одного я сделать и не мог. Ну вот как я мог им сказать, что их нет – что весь этот мир семнадцатого столетия со стовратной Розеттиной и с Его Эрцгерцогским Высочеством, и даже со мной, Альфредо Деросси, прозванным Иль Кане, является всего лишь плодом воображения Альдо Гурбиани, литератора-любителя, обращенного грешника, бывшего миллионера, недавнего мерзавца, который, ко всему, вероятнее всего, уже и не жил. Вот как бы отреагировал палач в красных башмаках, поднимающий для очередного удара свою "кошку-шестихвостку", если бы я назвал его конфабуляцией[2]? O Santa Maria del Frari! Наверняка в его арсенале профессиональных штучек имелась масса слишком рафинированных пыток, с которыми сам я предпочел бы и не знакомиться. Ибо, для плода фантазии, боль была настолько ужасно реальной, что могла сравниваться только лишь с величиной моей злости.

Так что мне оставались лишь тихие стоны и вопросы про себя: "Господи Боже, за что?", ну и, возможно: "Неужели чистилище за грехи наши должно быть таким отвратительным?".

Мне не хотелось здесь быть. Я и не предполагал, будто бы когда-нибудь буду. Ну вот кто, будучи в здравом уме и выйдя их детского возраста, верит в путешествия в Страну Фантазии?

Что правда, то правда, подрастал я долго и упорно, а поскольку, будучи ребенком, не слишком-то любил компании, годами заполнял своими каракулями тетради с названиями Розеттинские Рассказы I, II и вплоть до XXIX. И даже впоследствии, выстукивая на отцовской письменной машинке марки "Оливетти" бесконечные продолжения, с наслаждением я отрывался от реальности ХХ века, чтобы плыть к чудным землям воображения (о компьютерных играх тогда никому еще и не снилось!). В той нереальности я был Альфредо Деросси, художником и любовником, медиком и философом – в конце концов, осужденным на позорную смерть в бездонных глубинах Колодца Проклятых. Чтобы вдохнуть жизнь в этот мир и сделать его более достоверным даже для самого себя, я провел массу исследований, прочитал десятки монографий и мемуаров, от Боттичелли до Аретино, не презирая Макиавелли или жизнеописаний Галилео и Бруно.

Вот только сказка закончилась. Я вырос и, грубо сталкиваясь с дикими правилами игры, окончательно распознал демаркационные линии между сном и явью.

Быстро я посчитал, что жизнь мерзавца-реалиста несет с собой больше выгод, чем пребывание добродетельным идеалистом, так что в земную выгребную яму я запрыгнул с запалом ловца жемчуга. Четверть века нырял я в этой гадости, познавая все наслаждения, доступные человеку, лишенному каких-либо принципов, и если бы неспешная и верная смерть не заглянула мне в глаза, если бы не провел бы я трезвых расчетов с совестью, то наверняка бы очутился бы в пантеоне величайших негодяев постмодернистской эпохи.

Но случилось чудо, и атеист Гурбиани уверовал в Бога, старый развратник женился на скромной медсестричке, а владелец империи мерзостей, эрекцию которой сам же всю сознательную жизнь и устраивал, своими же руками ее и разрушил.

Немалую заслугу во всем этом имел святейший Раймонд Пристль, а еще покушение на мою жизнь, после которого – потеряв сознание – целый месяц с лишним я жил, отождествляя себя с собственным барочным героем. Наверняка то был бы материал для многочисленных диссертаций психиатров, но, верьте мне, в глубинах своего сознания все это время я чувствовал себя Альфредо Деросси – художником и предшественником Века Просвещения, который, блуждая по Розеттине, давней и современной, сопоставлял собственные мечтания с их последствиями.

К тождеству Альдо Гурбиани я возвратился коренным образом измененный. Тот недолгий период жизни, который был мне предписан, я собирался посвятить трудам по фиксации нового видения средств массовой информации, благотворительности и семье.

Ибо этого времени у меня осталось катастрофически мало; опухоль, несомненный соавтор моих пространственно-временных миражей, разрасталась, у меня уже начались сложности с речьью, с хождением… Вообще-то мне удалось дождаться рождения маленького Фреддино, но я чувствовал, что поначалу сам утрачу способность говорить, прежде чем услышу воркование своего сынка.

Небольшое утешение приносила молитва и отчаянные действия Моники, выискивающей различных чудотворцев: русских, филиппинцев, аборигенов, которые могли только лишь доить деньги, пробуждать надежды, но вот с новообразованием справиться они не могли.

По вечерам, с террасы, на которую Моника выкатывала мою коляску, я мог глядеть на Розеттину, следить за стаями птиц, стремящихся к югу, и подсчитывать недели, дни, часы…

Но в один прекрасный день доктор Рендон привез из самой Калифорнии Фрэнка Мейсона, профессора Фрэнка Л. Мейсона, человечка с совершенно неприметной внешностью – он был худым, малорослым, чрезвычайно нервный – но, вроде бы, обладал умом гиганта.