Рекрут Великой армии

— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, а не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?

Дядюшка Гульден побледнел.

— Да, я говорил это и думаю так и теперь! — сказал он. — Я говорил, что ненавижу деспотизм, особенно деспотизм человека, вышедшего из народа. Но теперь дело переменилось. Наполеон, которому нельзя отказать в гениальности, увидел, что его льстецы изменили ему. Он понял, что его истинная опора в народе. Теперь он будет действовать иначе.

Спор разгорелся еще больше, и наконец дядюшка Гульден встал, прошелся несколько раз по комнате и потом вышел.

Тетя Гредель закричала ему вслед:

— Старик из ума выжил! Но мы не станем его слушаться. Надо ждать, что будет дальше. Если Бонапарт придет в Париж, мы убежим в Швейцарию — иначе Жозефу опять придется идти на войну.

Попрощавшись с нами, тетя ушла. Спустя некоторое время дядюшка Гульден вернулся и молча принялся за работу. Вечером Катрин сказала мне:

— Мы поступим так, как посоветует дядюшка Гульден. Он понимает больше, чем мама, и не даст нам плохого совета.

Я не хотел противоречить Катрин, но ее слова меня опечалили.

Глава X. Наполеон в Париже

С этого дня в городе все пошло по-иному. Отставные офицеры кричали на улице: «Да здравствует император!» Комендант отдал приказ арестовать бунтовщиков, но батальон был на их стороне, а жандармы делали вид, что ничего не слышат. Никто не работал. Сборщики налогов, контролеры, мэры, чиновники ходили нахмурившись и не знали, с какой ноги им танцевать. Кроме кровельщиков, каменщиков и плотников, которым все равно нечего было терять, никто не осмеливался открыто заявить себя сторонником Бонапарта или Людовика XVIII. Рабочие, не стесняясь, кричали: «Долой дворян-эмигрантов!»

Волнение все возрастало. Очередная газета сообщала: «Узурпатор в Гренобле», на следующий день: «он в Лионе», потом: «он в Маконе», «в Оксерре» и т. д.

Дядюшка Гульден, читая эти известия, приходил в хорошее расположение духа и говорил:

— Теперь очевидно, что все французы стоят за революцию, и противники ее не смогут удержаться.

Весь народ кричит «долой эмигрантов!» Это хороший урок для Бурбонов!

Дядюшку волновало, однако, сообщение о большой битве между маршалом Неем и Наполеоном.

Скоро пришло известие, что маршал Ней последовал примеру армии и горожан и перешел на сторону императора.

Двадцать первого марта, вечером, мы сидели за работой, когда вдруг мимо окон во весь опор пронесся телеграфист Ребер. Его блуза развевалась на ветру. Одной рукой он придерживал шляпу, другой настегивал лошадь.

Дядюшка Гульден высунулся из окна, чтобы лучше видеть, и сказал:

— Это Ребер мчится с телеграфа. Пришла какая-нибудь важная новость.

Щеки старика немного порозовели; мое сердце усиленно билось. Через несколько минут в двух концах города сразу загремели барабаны, наполняя звуками все улицы.

Дядюшка Гульден приподнялся.

— Или сейчас идет битва под Парижем, или император уже вступил в свой дворец, как в 1809 году.

Дядюшка быстро накинул пальто и вышел. Я пошел за ним. Когда мы явились на площадь, батальон уже подходил туда. За ним шла громадная толпа народа. Под грохот барабанов солдаты выстроились. В это время на ступенях соседнего дома появился полковой командир Жемо. Он еще не оправился от своих ран и уже целых два месяца не выходил. Солдат подвел ему лошадь и помог сесть.

Жемо проехал через площадь. Офицеры быстро пошли к нему навстречу и что-то сказали ему. Затем полковой командир проехал перед фронтом. Сзади него шел сержант со знаменем, обернутым в клеенку.

Толпа все прибывала. Чтобы лучше видеть, мы с дядюшкой залезли на тумбы. После переклички командир обнажил саблю и приказал строиться в каре.

Была уже почти ночь, но было заметно по бледности коменданта, что у него лихорадка. Я, как сейчас вижу серые ряды каре, полкового командира верхом, группу офицеров, толпу, полную ожидания, тишину, дождь, открытые окна домов.

Все молчали. Все знали, что дело идет о судьбе Франции.

Раздались команда и звяканье ружей. Затем я услышал голос Жемо, этот отчетливый голос, который в разгар битвы командовал нам «сомкнись!»

— Солдаты, — сказал командир, — его величество Людовик XVIII покинул Париж 20 марта и в тот же день император Наполеон вступил в столицу.

Легкое содрогание пробежало по толпе и все снова стихло. Жемо продолжал:

— Знамя Франции — это знамя Александрии, Аустерлица, Иены, Ваграма, Москвы… Это знамя наших побед, знамя, омытое нашей кровью…

Сержант вынул знамя из чехла и развернул его. Трехцветное знамя было все изорвано.

— Вот наше знамя! Вы узнаете его… Это знамя Франции… Это знамя вселяло трепет нашим врагам…