Реквием

Ее голос дрожал, в глазах — обида, которой она не позволила сейчас выплеснуться наружу. Сдержалась, в отличие от меня. Поняла, что мы ступили на слишком скользкую дорожку, где любой неосторожный шаг может привести к тому, что мы оба, потеряв равновесие, полетим в пропасть на огромной скорости, и неизвестно, на что наткнемся на дне. Но эта рана была слишком болезненной, казалось, ее вскрыли и разбередили за доли секунды, расковыряли и посыпали ядом. И из-за этой острой и пронизывающей боли я не слышал ее слов, вернее, я их слышал, но принять истинный смысл не мог, не хотел, закрываясь от обидчика стеной отчуждения. Она заговорила о Карине и я понял, что сейчас — это единственное, что может уберечь нас от дальнейшего выяснения отношений.

— Да, ты права, потеряно слишком много времени. И думаю, не стоит больше откладывать. Я хочу наконец-то познакомиться с дочерью. Собирайся, Лена, поедем прямо сейчас…

* * *

Мы ехали в машине молча, и я изредка смотрела на Андрея, когда он отворачивался к окну. Напряжение вернулось… и вместе с ним страх. Тот самый липкий и противный страх, что все превратится в иллюзию. Адреналин и пережитый шок часто толкают людей в объятия друг друга. Это настолько естественно. Меня швырнуло к нему с такой яростной силой, что казалось, за эти дни он впился мне в кожу сильнее, чем за все то время, что мы провели до расставания. В юности любишь неосознанно, впускаешь кого-то в свою жизнь, сердце и постель, не задумываясь о последствиях, а приближаясь к третьем десятку, уже сознательно кидаешься в омут с головой при всем понимании, что вряд ли выплывешь и, реально рассчитав силы, несешься навстречу девятому валу. Как последнее движение в жизни, когда прекрасно понимаешь, что еще одного такого раза не будет и впереди нет десятков лет на исправление ошибок, на новые встречи.

Меня понесло к нему с такой силой, словно я сорвалась с цепи. Я не узнавала себя, мне казалось, что я сошла с ума и превратилась в озабоченного подростка с той лишь разницей, что теперь знала, куда меня заведет собственное безумие, и с необратимым пониманием, насколько быстро все может закончится и как больно будет потом.

Я уже чувствовала отголоски этой боли, когда он сидел вот так — вроде и рядом, и в то же время уже опять далеко.

Недоверие, которое потонуло в нашей голодной дикости, никуда не делось — оно вырвалось наружу с первыми сомнениями и вопросами, на которые не нужны ответы, они бессмысленны спустя столько лет.

И каждый понимал, что не имеет никаких прав чего-то ждать или требовать оправданий. Я снова посмотрела на Андрея и почувствовала, как болезненно сжалось сердце. Иногда человек может отдалится всего лишь за мгновение. Одно слово — и расстояние в миллиметры вдруг становится пропастью, длиной и глубиной в тысячи километров. Я судорожно сглотнула и медленно выдохнула, потом накрыла его руку своей, переплетая наши пальцы. Он обернулся и посмотрел на меня.

Километры стали сокращаться со скоростью света, особенно когда Андрей в ответ погладил мою ладонь большим пальцем. Я больше не хотела его терять, не хотела никакой недосказанности, тупой гордости и женской стервозности. Я хотела быть с ним, и я хотела, чтоб он знал об этом. Поднесла его руку к лицу и прижала к щеке, прижалась губами к ладони, и он резко привлек меня к себе.

Километры сгорели в бешеном биении сердца. Иногда просто нужно протянуть руку и пропасть окажется всего лишь миражом, нарисованным оскорбленным самолюбием и гордостью. Пропасть в расстоянии одного слова или жеста, которые иногда так трудно произнести или сделать навстречу. Я слишком долго рвалась назад и топталась на месте, чтобы сейчас не пойти до конца. Меня уже накрыло волной и теперь я должна нестись с течением, а не пытаться плыть.

Склонила голову к Андрею на плечо и, закрыв глаза, сжала его пальцы. Сильно. Очень сильно, наверное, до боли. В ответ он сжал мои еще сильнее.

— Она знает, кто ее отец?

Я буквально физически почувствовала его страх. Такой сильный, властный, а боится реакции дочери. В этом есть и моя вина. Немалая. Вина в том, что я так и не решилась отправить ему ее письма и открытки, как и свои письма.

— Она знает, что ты жив и знает, что ты уехал, но я не сказала тебе о ребенке. Я пообещала, что, когда она вырастет, я расскажу ей обо всем.

— Она меня ненавидит.

Скорее, не вопрос, а констатация факта. Сжал челюсти и на скулах заиграли желваки.

— Нет. Она, скорее, ненавидела меня за то, что так произошло. Я не обвиняла тебя. В ее глазах ты не подлый обманщик и не герой какой-нибудь войны, пропавший без вести, и не погибший в катастрофе. Я говорила ей правду. Возможно, не всю. Но я и не лгала.

Посмотрел мне в глаза, и я увидела в них вселенское разочарование, грусть и затаенную боль.

— Почему… Лена. Столько лет. Почему, черт возьми?

Он задавал этот вопрос уже столько раз. И шепотом, и криком, и рычал, когда брал меня бессчетное количество раз за эти несколько дней. Непоправимое "почему", на которое не было ни одного правильного ответа.