Реквием

– Городские гости мечтают в свежем стогу поваляться. Мол, зароемся в пахучее сено, будем вдыхать запахи леса, луга. А мне в этой связи вспоминаются исцарапанные руки, ноги, духота и пылища в сарае, когда утаптываешь это сено. Ха! Романтика. В деревню хорошо приезжать отдыхать, а жить… Я до сих пор, даже на исходе сил, стремлюсь попасть в парк, в лес, на реку. В городе столпотворение, всюду народу – не протолкнуться. Душой не отдохнешь. А в деревне идешь, бывало, по малохоженой тропинке на луг корову доить, жара, плющится и дрожит полуденный воздух. Хорошо! Потому что детство.

– В деревне лодырей не любят, жалуют оплеухами и насмешками. А в городе среди пацанов гонор ценился, глупая отвага. Драки считались развлечением. Мои возможности в подобных «играх» находились в вопиющем противоречии с умением, а я все равно лезла на рожон. Доставалось мне в лютых бескомпромиссных, бессмысленных схватках. Никто не доискивался до истины, никто не усмирял. Могла бы пойти воровать, тем более что «учителей» по этой части было более чем предостаточно даже в нашем дворе. Вот и попала я в деревню к бабушке.

– А мне вспомнилось, как один раз не хватило нам на посев заранее прогретой картошки, и бабушка меня в подвал послала. Пока нагребла в мешок ведра три, сердце начало колотиться, будто в набат бить. Испугалась я, выскочила на воздух, отдышаться никак не могу. Главное не пойму, что со мной. Думала, заболела. Бабушка объяснила, что метан скопился в подвале, потому что бурак по весне гнить начинал. И посоветовала набирать только одно ведро и бегом, без задержки наверх мчаться, и только отдышавшись, снова нырять в подпол. Боялась, что свалюсь в обморок и, как соседка, насмерть разобьюсь о высокие бетонные ступеньки.

– А помнишь, как паслись в колхозном горохе? Набузовали полные пазухи и от объездчика стрекача задали. Так дернули с поля, что только пятки засверкали. Знали, если огуляет хлыстом, – мало не покажется. Любого забредшего в горох он мог обратить в бегство. Не питал он дружелюбных чувств и к маленьким воришкам. Они мешали ему свои делишки обделывать. Не чист на руку был мужик. А мы не баловались, не хулиганили, посевов не сминали, осторожно по краю поля рвали и на еду домой несли. А по осени вдруг обнаружили этот горох нескошенным, осыпавшимся на землю. А тогда зачем было лютовать? И с кукурузой такие же истории происходили. А оклунки (нательные, потайные мешочки) с зерном мы, детвора, с тока не таскали, хоть нищета многих пинала в спину.

– И откуда в нас эта трепетная и такая грустная любовь к месту своего детства, к захудалой, заглохлой, простодушной деревеньке? – с горечью обронила Лена.

«Надо же, как безутешно расстроилась», – удивилась Инна.

– …Вдруг гром как жахнет, как даст – и молния во все небо! И уж не знаешь, чего больше боишься.

– …Скудные пятидесятые. Жизнь в деревне была неоправданно трудной, непроизводительной, монотонной, беспросветной, – сказала Лена.

– Пока не сравнивали с городской жизнью, считали нормальной.

– И ведь находили чему радоваться.

– Единственному за всю учебу в школе весеннему походу в лес всем классом. Мы тогда в счастливом изнеможении валились с ног от усталости.

– «От беззащитности перед властью красоты». Весь лес цвел и головокружительно благоухал.

– А по возвращении мы, переполненные эмоциями, восторженно «кричали» песни.

– Я до сих пор люблю поорать в лесу, когда одна собираю грибы. Знаю, что пою жутко фальшиво, нещадно перевираю мелодию и на ходу сочиняю новые слова, а все равно от избытка чувств не хочу себя тормозить. Я недавно по телевизору Николая Дроздова слушала, обаятельнейшего, удивительно позитивного бессменного ведущего передачи «В мире животных». Он говорил, что процесс старения – непрерывный и однонаправленный и что существуют три составляющие его торможения: смех, пение и танцы. Наверное, он шутил, но бесспорно то, что положительные эмоции продлевают жизнь, а отрицательные усугубляют и укорачивают.

– Гиббоны тоже любят петь, – рассмеялась Инна. – Если безголосый человек поет, значит, поет его душа. Еще Квинтилиан писал, что всякому приятно свое пение.

– Этак ты любой глупости найдешь оправдание интересной фразой какой-нибудь великой личности, – рассмеялась Лена. – Чем старше я становлюсь, тем меньше верю в сомнительные прописные истины.

Последовала «мхатовская» пауза. Выдержав ее, Инна сменила направление разговора.

– А помнишь стручки желтой акации? Мы их пищиками называли. Оберемок травы и луговых цветов под голову бросишь, растянешься на песке у реки и пищишь-играешь на все голоса! Домой идти неохота, хоть и знаешь, что мать навтыкает – мало не покажется. Уж точно врежет, у нее не задержится. Она не бабка. Мать говорила, что потакать вредно. Мол, все начинается с мелких поблажек, а потом будет полный завал. На шею сяду и не слезу. Но обломать не могла во мне отцов характер. А потом ты объявилась.