Реквием

Проведя утро в Старом городе, Том вернулся в гостиницу и решил поспать часок-другой. На июньском солнцепеке создавалось полное ощущение, что ты находишься в печи. Горячий воздух был пропитан пылью Старого и автомобильными выхлопами Нового города. Тем не менее хасиды, как и арабские женщины, ходили закутавшись в удушающие черные одежды. Очевидно, они предпочитали молча страдать, нежели пробуждать низменные чувства у встречных прохожих.

Проснувшись, он нашел Давида на кухне. Тот сосредоточенно изучал посеревший от времени экземпляр «Ридерс дайджест». Том рассказал, что видел в городе, ни словом не обмолвившись об обуглившемся пятне на карте. Вместо этого он упомянул развешенные в округе плакаты, ущемлявшие права женщин выбирать одежду.

Давида его слова, похоже, слегка задели.

– Когда в Риме… – начал он.

– Неужели во всех мужчинах этого города настолько бурлит неконтролируемая похоть, что женщина не может выставить даже локоть?

– «Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: не будите и не тревожьте возлюбленного, доколе ему угодно».[9] – Давид поправил сползавшие с носа очки.

– Я помню Песнь песней. Но женщинам приходится вариться заживо, плотно закутавшись с ног до головы из-за того, что мужчины не могут спокойно смотреть на голый локоть или коленку. Это глупо!

Давид заметил, что тем не менее прогулка по улицам Старого города может доставить удовольствие.

– Люди добры, – повторил он, поправляя страницы, вываливавшиеся из «Ридерс дайджест». Затем он встал и прошаркал в свою комнату.

Том испугался, что ненароком обидел или огорчил чем-нибудь старика.

Поскольку наступал вечер и было относительно прохладно, Том решил прогуляться по Масличной горе до Гефсиманского сада. Чтобы успеть туда и обратно до темноты, надо было выйти немедленно. Однако вместо этого, повинуясь внезапному порыву, он сбегал в магазин и купил мороженое для себя и Давида. Но он не знал, в какой комнате Давид живет.

Том звонком вызвал молодого портье. Когда он спросил юношу в кудряшках и очках номер комнаты Давида, тот посмотрел на него с подозрением. Ему не хотелось выдавать Тому этот секрет. Мороженое между тем таяло.

– Господи боже мой, я же только хочу угостить его мороженым! – воскликнул Том.

Обращение к высшим силам возымело свое действие, и мальчик проводил Тома до двери. Том негромко постучал. Появившись на пороге комнаты, ее хозяин посмотрел на розовое мороженое, стекавшее по пальцам Тома, снял очки и прослезился. Затем он уселся в старое кресло с прорехами в обивке, из которых вылезал конский волос. Том, не дождавшись приглашения, вошел.

Все четыре стены занимали полки с книгами. С одной стороны была открыта дверь во вторую комнату, где Том заметил неубранную постель.

– Вот, это вам, – сказал Том, не зная, что еще сказать.

Давид взял себя в руки и промокнул глаза платком сомнительной чистоты.

– Приношу свои извинения, месье. Садитесь, пожалуйста. – Встав, он убрал кипу газет со стула с жесткой спинкой.

– Может, вы возьмете мороженое, пока оно совсем не растаяло?

– Да-да, конечно. – Он взял мороженое с такой осторожностью, словно боялся, что оно вот-вот превратится в бабочку. Наконец он лизнул стекающую волной массу, и Том вздохнул с облегчением. – Когда я увидел вас в дверях, вы напомнили мне одного человека. А вы ведь даже не похожи на него. Он был темноволосым, с более смуглой кожей, и глаза у него были карие, а вы голубоглазый. Все дело в мороженом, которым были испачканы ваши пальцы. C'est extraordinaire.[10] Что-то очень похожее в жесте… Тогда мы в последний раз были счастливы вместе.

– О ком вы говорите?

– О моем отце. Я уже давным-давно потерял его.

– А… как?

– В этом ужасном месте, в Бельзене.

Том закрыл глаза. История пронеслась перед ним, как старая кинохроника. Он подсчитал, сколько лет прошло со времен концентрационных лагерей до настоящего момента. Выходило, что Давиду примерно семьдесят пять.

– Это старая история, – пришел к нему на выручку Давид. – А об этом городе я мог бы рассказать вам очень многое, если только вас это интересует. Ой, смотрите, я, пока говорил, съел все мороженное.

Том огляделся:

– У вас столько книг… Могу я попросить вас дать мне что-нибудь почитать об Иерусалиме?

Давид снял с полки увесистый том:

– Я с удовольствием позволил бы вам свободно пользоваться моей библиотекой, если бы это было возможно. Но тут есть документы, которые вам не следует видеть. Вот, например… – Он отпер один из шкафов, вытащил из него пачку пластиковых папок и разложил их на столе. Внутри прозрачных файлов находились листы серой пергаментной бумаги, испещренные выцветшими буквами иврита. – Знаете, что это такое? Фрагменты Свитков Мертвого моря.[11]

– Подлинные?

– Разумеется.

– А почему они хранятся у вас дома? Я думал, это музейная редкость и их изучают ученые.

– Месье, вы, похоже, не имеете представления, какое огромное количество этих свитков найдено.

Том внимательно рассмотрел выцветшие пергаментные листы. Они не раскрыли ему каких-либо секретов. Он отложил их, Давид собрал папки и снова запер в шкаф.