Реквием для губной гармоники

Пламя свечи слегка трепещет. Тускло поблескивает позолота алтаря. Откуда-то сверху смотрит на нас скорбно-наивный лик Спасителя… И вдруг Йоханнес спрашивает:

— Как вы думаете, ребята, будет Эстония когда-нибудь самостоятельным государством или нет?

В церковь залетела ночная бабочка и вьется вокруг свечи.

— Ну куда ты, дурочка? — отгоняет ее Хейки.

В окно пытается заглянуть луна, всегда холодная и далекая, сквозь лиловые церковные окна она кажется еще дальше и холоднее. Точно она поддельная — эрзац-луна.

— Нет, наверно, — сам себе отвечает Йоханнес. — Что со мной будет, когда немцев прогонят? Сошлют в Сибирь. Не лежать мне на нашем кладбище… Вся моя жизнь — псу под хвост…

Молчание.

— Пойду, пожалуй, спать, — говорит Хейки.

— Ничего другого не остается… Да, ничего не поделаешь! — ворчит Йоханнес.

Хейки подходит ко мне и пытается так передать пистолет, чтобы Йоханнес не заметил. Но Йоханнес поднимает голову и видит. Он вяло машет рукой. Ему наплевать. Все равно жизнь его пошла псу под хвост… Он встает и подходит к окну, долго смотрит на лиловую эрзац-луну.

— Ну, Йоханнес, пойдем отдыхать. После всех наших спортивных упражнений хорошо поспать.

— Втроем там будет тесно. Я посижу здесь, — бормочу я.

— Вам виднее, — роняет Йоханнес, и они устраиваются за органом.

Кристина… размышляю я. В сущности, теперь я должен ее ненавидеть, должен при упоминании ее имени морщиться, как это делают деревенские. Эта лаборантка с молочного завода или как ее, ну, та, что берет пробы, потаскушка, каких мало, говорят они. Почему я не могу забыть Кристину? Потому что она у меня первая? Но я же знаю, как это ни грустно, знаю, что и для многих других она была первая. И все-таки те, другие, морщатся и называют Кристину шлюхой. Нет, Кристина не шлюха! Мне кажется, я знаю, какие бывают настоящие шлюхи. Во всяком случае, я уверен, это самое доставляет им удовольствие. А Криста, наоборот, плачет, у нее добрые карие глаза, материнские глаза, она погладит тебя по голове и, если надо, выстирает утром твою грязную рубаху. Кристина хорошая девушка, даже, может быть, слишком хорошая.

Стоп! Очень-то расхваливать ее тоже не стоит, потому что могла же она после нашего лета, после трех чудесных месяцев, могла же она тогда с Куртом… Но ведь неизвестно, может быть, между Куртом и Кристиной ничего такого не было? А почему же тогда Курт ее ударил? Очень мне хочется думать, что ничего такого не было.

Я смотрю и смотрю на игру пламени. Свеча коптит. Дымок черной струйкой поднимается к сводам, таким высоким, что они сейчас не видны.

Сверху, с высоты большей, чем эти своды, на деревню и поселок Тондилепа смотрит бог, который раньше был немецким богом. Он видит в земле Курта и еще того, другого человека, у которого в сене была спрятана советская рация. Им предначертано быть врагами. Бог видит Арне и Йоханнеса, они живы, и совершенно ясно, почему они враги.

Скорбен и бессилен бог, которого дети зовут отцом небесным, да, скорбен и бессилен; он не в силах навести порядок на земле. Он решил держаться в стороне от политики, и это очень мешает ему вершить правосудие. Оба они со священнослужителем Якобом хотят, чтобы люди любили друг друга, но из этого ничего не получается — в устройстве человека допущена какая-то ошибка…

Вот он и грустит наверху. А когда становится совсем тошно, отворачивает свой взор от людей и смотрит на пчел — на гнездо диких пчел, которое и Арне рассматривал в церковном дворе, пока Хейки ходил к Якобу просить об убежище.

Все дикие пчелы сгрудились в рой, в ночной прохладе они тесно прижались друг к другу. Пчелы спят. Каждая из них видит пчелиные сны: отражения дневных дорог, огромные фиолетовые цветы борщевика покачиваются в их снах, есть там и другие цветы — ярко-желтые и красные цветы, полные нектара. Когда пчелы опускаются на цветы, стебли гнутся, слегка шурша и роняя пыльцу. Восковые листья, толстые и блестящие. Сколько меду на свете!

Да, все пчелы видят один и тот же сон; их усики тихо колышутся во мраке гнезда, в медовом запахе, что струится из шестиугольных ячеек.

Но одна из них не спит: их царица-матка. Она ползет по сотам, движимая непреодолимой потребностью откладывать яйца, только откладывать яйца. Ее сжигает внутренний жар.

Было синее небо, свирепое желтое солнце и рой трутней. Все они хотели ее. Когда она опустилась обратно в гнездо, то почувствовала, что должна откладывать яйца, только откладывать яйца, и вот она неутомимо шествует по сотам, роняя маленькие беловатые яички. Ночью и днем, днем и ночью. До тех пор, пока есть силы, пока не погаснет в ней жизнь. Ничего другого она делать не может.