Реквием для губной гармоники

Я разобрался в последовательности их звучания, прикрыл одну прорезь в боковой стенке и каждый раз, когда наступал черед — мотив я знаю, — подсвистывал точно в том же тоне. Тогда-то Хейки ухмыльнулся и тихо заметил, что я хват…

Нет, сейчас я совсем не хват. Теперь пришла пора самому Хейки быть хватом.

Мы стоим в нерешительности посреди церкви, как вдруг доносится звук, от которого падает сердце.

— Все-таки нам надо было… — едва слышно говорит Хейки и не доканчивает. Я знаю, что он подразумевает: связать Йоханнеса.

Динь-бом-динь-бом… Динь-бом-динь-бом…

Такой колокольчик в нашем поселке только у большой пожарной машины, попавшей в Тондилепа в незапамятные времена, шикарной красной машины с деревянными спицами в колесах.

Динь-бом-динь-бом…

Сигнал тревоги, конечно, подает Вескимейстер, сам начальник пожарной дружины, мужчина с пышными усами. Сейчас машина, наверное, возле лавки, скоро будет здесь — вот проезжает, трезвоня, мимо церкви… Этот колокольчик знает в поселке каждый, что же говорить о Йоханнесе, который сам состоит в дружине!..

— Вы должны были все-таки связать Йоханнеса! — говорит мне Инга две недели спустя.

Мы сидим на лавочке возле спортивной площадки в нашем поселке. Из пекарни тянет сладким хлебным духом. Где-то играет гармошка.

Инга говорит тихо, и взгляд ее блуждает по сторонам, но когда она глядит на меня в упор, ее глаза обвиняют. Это такое обвинение, от которого никак не защититься, — взгляд Инги обвиняет меня в том, что я сижу здесь на лавочке — я, а не Хейки.

Вина моя в том, что я жив, а мой друг погиб. Если бы погиб я, Инга принесла бы на мою могилу цветы и поплакала бы. Она моя одноклассница и хорошая девушка. Инга не винит меня в том, что я убил Курта: я любил Кристину, и это Инга понимает. Кроме того, Курт — немец. Для нее это более веский аргумент, чем для меня. Обвинение Инги несправедливо, но оправдаться невозможно.

Гармошка наигрывает одну старую песню. В ней говорится о луне, которая «сияет золотом», и в конце припева снова «золотая круторогая луна». Это не пошлая песня. У нее наивный и простой мотив. И, слыша этот простой мотив, я чувствую себя виноватым. Без вины, но все же виноватым. Здесь должен был сидеть Хейки!

Инга тихая и серьезная девушка, Хейки был веселый озорник (конечно, не только озорник!), они хорошо подходили друг к другу. Райесмику Хейки следовало постараться, чтобы у Инги были дети, а Инга должна была дать им жизнь ради Хейки. Я прекрасно представляю себе, как Хейки возился бы с детьми, озорничал бы вместе с ними. А красивая серьезная Инга, глядя на это баловство, счастливо смеялась бы. Сейчас же все в ней кричит: почему здесь ты? Ты мне не нужен!

— Трудно сказать, — слышу свой голос. — Если бы не пришел Якоб, может быть, все обошлось бы.

Хотя машина проехала мимо церкви со страшным звоном, Йоханнес не проснулся. Пошевелился, но не проснулся. И когда он наконец открыл глаза, все было тихо. Йоханнес потянулся и сказал, что ему снилось, как звонят церковные колокола. Затем протер глаза и заметил у меня в руках бутылку.

— А-а, вон он откуда, звон-то!

— На, догоняй! — сказал я.

— Крепкая, черт ее возьми, — мгновение спустя фыркнул Йоханнес. Он отпил чуть ли не полбутылки. Прежде-то он редко прикладывался, берег деньги, ну, а в нынешнем положении что ему еще оставалось?

— Вы все равно должны были его связать, — говорит Инга.

Гармошка все еще выводит тот же мотив. Третий раз одно и то же.

— Я сказал Хейки, чтобы он уходил.

Инга молчит. И это молчание означает: надо было так сказать, чтобы он обязательно ушел, прогнать его.

— Понимаешь, Инга, я ему говорил, но ты же знаешь Хейки, — повторяю я.

Она кивает. Конечно, она знает, что ее Хейки не оставил бы меня одного. Потому что тогда он не был бы Хейки.

— Принесло же Якоба с его притчей об Иове, — тихо произносит Инга. В ее глазах стоят слезы.

Да, изо всего, что только можно себе представить, меньше всего нам нужна была эта притча об Иове! Но Якоб считал своим долгом прийти и утешить нас в нашей новой беде. Ни с того ни с сего, облачившись в черный талар, он явился с притчей об Иове на устах, явился в тот момент, когда Йоханнес почти совсем нализался, а я снова превратился в хвата и рассказывал похабные анекдоты.

Выходит, что иногда похабные анекдоты действуют лучше божьих слов. Йоханнес, хоть и пунктуально платил церковный налог, был всего лишь Йоханнес, а не Иов. Известие о том, что господь хотел его выделить из общей массы, допустив пожар его жилища, и тем самым явить ему величайшую милость, не могло бы его обрадовать. За такое дело Йоханнес всадил бы пулю в живот и самому господу богу.

Однако Якоб явился потому, что верил в силу божественного слова.

— Дорогой Йоханнес, — сказал Якоб, — я пришел сообщить тебе, что господь счел тебя достойным трудного испытания. Но прежде, чем выслушать меня, вспомни, что сказано у Иова, и приготовься смиренно принять свою беду.

— Что случилось? — вскакивает Йоханнес и первым делом кидается к окну.

Над лесом полыхает зарево.