Реквием для хора с оркестром

Уже почти не помня себя, он выскочил из комнаты и с грохотом захлопнул за собой дверь — и тут же запер ее — ключами, которые снял с пояса. И только тогда перевел дух.

— Чего это тут? — раздался голос позади него.

Вскрикнув, Махно подпрыгнул, размахивая саблей. Рододендрон — это он незаметно подошел сзади — тоже вскрикнул и подпрыгнул, но запнулся о стоявшую рядом Барсю и кувырком полетел на пол, успев заметить голубое лезвие шашки, сверкнувшее над ним.

— Батька! — рухнув в синюю грязь подземелья, заорал Рододендрон. — Это же я!

Барся, жалобно тявкнув, упала на живот и закрыла передними лапами глаза. Однако Махно уже разобрался что к чему.

— Предупреждать надо, — сердито проворчал он, опуская шашку. — А не подкрадываться сзади и не орать в ухо. А если б я тебе башку снес?

— Я не орал, — поднимаясь и отряхиваясь, объяснил Рододендрон. — Я с дежурства шел. А чего это вы такой… взволнованный.

— Нервы, — нехотя проговорил Махно, которому, понятно, не хотелось рассказывать Рододендрону о появляющихся из ниоткуда странных голосах, может быть, вовсе не существующих, а просто причудившихся…

— А-а… — понимающе протянул Рододендрон. — Это да. Все нервничают. Скоро же нам начинать переворот. Да и Никита отправился выполнять особо опасное и ответственное задание — как вы мне сказали. Я за него тоже волнуюсь…

— Д-да, — неопределенно пожимая плечами, сказал Махно.

* * *

Гаврилыч, кажется, первый раз в своей жизни-после-смерти напился до такого состояния, что забыл о самом факте существования Эдуарда.

Разговор с собутыльником Никитой увлек его так, что Гаврилыч уже не помнил и о том, что Вознесенский — опаснейший преступник, которого во что бы то ни стало надо разоблачить и сдать властям.

— А вот еще случай был, — плел Гаврилыч, не замечая того, что Эдуард уже давно грозно вращает глазами, подавая знаки, которые ни Гаврилыч, ни Никита из-за нетрезвого своего состояния не замечают. — Случай, говорю, был… Выдали мне пенсию, как обычно, а я… Нет, ты послушай! Ты меня послушай…

— Ты меня сам послушай! — перебивал его Никита, дошедший уже до состояния, когда ему вовсе не хотелось слушать кого бы там ни было, а во что бы то ни стало хотелось высказаться самому. — Я вот как-то тоже это самое… того, срубил бабок по-крупному… Ну, не сейчас, а когда уже… еще живой был… Кирнул, значит, нормально, возвращаюсь из ресторана домой. А зима была страшенная! Мороз, сука! Иду, хоть и выпил прилично, все равно колотун пробирает под дубленкой. Слушай, твой тупорылый от рождения что-то забеспокоился…

— Не обращай внимания, — махнул рукой Гаврилыч, даже не посмотрев в сторону Эдуарда, который, не желая до поры до времени выдавать себя, все так же безмолвно вращал глазами и строил страшные рожи. — Не обращай внимания, на него находит иногда. Так, я о чем говорил? Ага, выдали мне пенсию — и решил я немного развеяться. Руки-ноги размять, как бывало. Долбанул для храбрости «бухла», вышел на улицу и кричу: «А ну, подходи по одному, кто желает! Но если кого покалечу, прошу пардона…»

— Иду я, значит, по улице, а мороз ужасающий, — перебивая своего собутыльника, рассказывал Никита. — Ночь черная! Слышу вдруг из подворотни какие-то странные звуки раздаются. Я — туда. Хотел разобраться — вдруг чего-то…

— И тут ко мне какой-то мужик подходит — тоже пьяный, — продолжал свое повествование ифрит, совсем не слушая Никиту. — Мужик с одной головой, с двумя руками и двумя ногами — из ваших, значит, из людей. Лопочет мне чего-то… Я думал, он подраться, а он мне выпить предлагает. Ну, на халяву-то можно — пенсия потому что у меня небольшая. Пошли мы с ним в кабак. Какой кабак — сейчас и не вспомню…

— Захожу в подворотню, а там мужик. Голый, прикинь?! В такой морозище! Я думал, у меня от пьянки в глазах что-то не то творится. А потом глаза протер — нет, все правильно — голый мужик, синий от холода, трясется весь. И в синяках, в ссадинах, в крови… И плачет. Я, понятное дело, к нему. Мол, что, мол, стряслось. А он плачет и дрожит — слова не может выговорить. Только ноет— «зачем я их позвал, зачем я их позвал…» Что за дела? Интересно мне стало… У меня под дубленкой полбутылки коньяка оставалось — я ему дал отхлебнуть. Отхлебнул мужик и заговорил. То есть ожил…

— Выпили мы с этим, а он вдруг как зарыдает, мне на плечо башку свою единственную положил и бормочет: я, говорит, всю свою жизнь в Соединенных Штатах Америки прожил и был президентом. Этим… Тр… Тр… Траулером… Нет, Трумэном, вот! А сейчас, говорит, живу здесь иден-ти… иденти… номер, короче, у меня есть из шести цифр, а толку-то? Раньше у меня в Штатах демократия была, а здесь — что? Ерунда, а не государственный строй. Ди… ди… диктатура… Я ему за эти слова хотел в бубен дать, да уж больно жалкий он был…