Реквием для меццо

— Что?! Уже появляются?

Дэйзи стряхнула пуховку и озабоченно вгляделась в свое отражение в зеркале.

— Да нет же. Подлый обманщик!

Однако все равно слегка припудрила нос.

— Вы так и не сказали, как я выгляжу с новой прической!

Алек подошел к ней сзади и, глядя на отражение в зеркале, положил руки ей на плечи.

— Совершенно очаровательно, — тихо произнес он.

На щеках Дэйзи проступил румянец — к крайнему ее неудовольствию.

— Ах, вот же перчатки, в кармане, — сказала она. — Пойдемте.

Несколько минут спустя сквозь пелену дождя перед ними проступил огромный купол Альберт-холла. В свое время принц Альберт задумал возвести в Кенсингтоне комплекс, посвященный искусству и науке, центром которого должен был стать концертный зал. Закончили строительство только спустя десятилетие после смерти принца, и в течение полувека Альберт-холл являлся главной сценой для любых мероприятий: от политических и религиозных собраний до концертов и спортивных состязаний. Обычно на улицах здесь было оживленно — вокруг расположилось множество музеев и университетов. Но воскресенье выдалось дождливым, и до концерта еще оставалось много времени, так что автомобиль удалось припарковать почти у самого входа.

В фойе Алек приобрел программку, и капельдинер проводил их по круговому коридору ко входу в зал.

Места оказались идеальными: на некотором возвышении, не слишком далеко от сцены и не слишком близко к ней. Дэйзи никогда не понимала, зачем покупать самые дорогие билеты на первый ряд — там хорошо видишь только дирижера, виолончелистов и скрипачей, да и слышишь в основном тоже их. Нет, в партер усаживаются те, кому важнее продемонстрировать меха и шляпы, нежели послушать музыку. Ее твидовое пальто и уцененная шляпка точно смотрелись бы там неуместно!

Ряды кресел сзади, с боков и даже позади сцены уходили чуть ли не к самому стеклянному куполу, тускло-серому от дождя. Огромный зал вмещал около восьми тысяч зрителей; сейчас он был едва заполнен, но публика потихоньку прибывала через многочисленные входы по всему периметру зала.

— Хорошо, — произнес Алек, — что программка с переводом. Столько лет не вспоминал латынь.

Вместе они принялись изучать текст.

— Вы только поглядите! — воскликнула Дэйзи и прочла вслух строки из Confutatis[6]: — «Ниспровергнув осужденных, к пламени приговоренных, дай мне место средь спасенных». Сплошная святость!

Алек рассмеялся:

— Да уж. Воспринимайте просто как оперу. Текст, может, и спорный, зато музыка божественна. А вот еще, послушайте: «Гнева день и день стенаний, мук великих и страданий». Прямо как в операх, где в конце спектакля вся сцена усеяна трупами.

— Фу! Не большой я любитель оперы.

— Я тоже.

От чтения программки их отвлекли нестройные звуки музыки — оркестранты принялись разыгрываться перед спектаклем. Воздух наполнила какофония случайных нот, аккордов, трелей, но стоило на сцене появиться первой скрипке, как все смолкло, а потом зал взорвался аплодисментами. Первый гобой взял ля, инструменты вновь зазвучали, теперь уже в лад.

Дэйзи с интересом разглядывала Якова Левича. Бежавший из России еврей-скрипач только-только начал завоевывать признание у английской публики — она читала хвалебную рецензию на его недавнее выступление в Уигмор-холле. Высокий, болезненно худой; черные кудри, тронутые сединой на висках; вытянутое, серьезное лицо с выпирающими скулами и высокой переносицей.

Вступил хор, и в зале повисла тишина. Дэйзи высмотрела среди хористов Мюриэл и указала на нее Алеку. Мюриэл была румянее, чем обычно, да и черное облачение неожиданно ей шло. Она открыла ноты, и ее лицо озарилось радостным предвкушением — очевидно, пение составляло одну из немногих радостей в ее жизни.

На сцену вышел Эрик Кокрейн с дирижерской палочкой в руке. Теперь на принадлежность к богеме указывали только длинные волосы — одет он был в строгий фрак. Следом за ним вышли солисты. Сначала сопрано, Консуэла Делакоста — пышнотелая испанка в малиновом бархатном платье с чрезвычайно смелым декольте.

— Ее наряд больше подходит для оперы, чем для заупокойной мессы, — прошептал Алек.

— Может, она олицетворяет один из соблазнов, ведущих в ад? — также шепотом ответила Дэйзи.

— Или саму адскую печь.

За мисс Делакоста вышла Беттина Уэстли, холодная стройная красавица в голубом атласном платье с более приличным декольте. Следом за Беттиной появился Гилберт Говер, тенор. Привлекательный валлиец, уже много лет выступающий на английской оперной сцене, так и не достиг вершин профессии, но снискал уважение. Последним вышел бас, тоже бежавший в Англию от большевиков. Медведеподобному великану с окладистой черной бородой, Димитрию Марченко, пока приходилось довольствоваться небольшими ролями, в основном в ораториях.

— Я слышала его в «Мессии»[7]. Такие низкие ноты берет, просто уму непостижимо, — прошептала Дэйзи и тихонько напела: «Зачем мятутся народы…»

— «И племена замышляют тщетное»[8], — продолжил Алек. — Ему очень подходит.