Реквием по монахине

Тэмпл. Мы пойдем к ней. Непременно пойдем. (Пошатываясь и спотыкаясь, направляется к выходу. Стивенс хочет ее поддержать. Но она высвобождает свою руку и продолжает идти. Говорит, не обращаясь ни к кому, словно во сне.) Мы пойдем к Нэнси, чтобы спасти мою душу... если она у меня есть... если есть бог, который ее спасет... если он только пожелает ее спасти...

Картина седьмая

Двенадцатое марта, 10 часов 30 минут.

Тюрьма. Зал свиданий на первом этаже. Налево дверь с тяжелым засовом ведет в тюремную канцелярию. В глубине единственное окно с решеткой из толстых прутьев, оно выходит на улицу. Утро солнечного дня. Со скрежетом отворяется в правой стороне дверь, которую отпирают снаружи. Входит Стивенс в сопровождении тюремного надзирателя. Стивенс одет точно так же, как в шестой картине. Надзиратель без пиджака, в рубашке без воротничка. На ноге у него, под коленом, висит огромная связка ключей на железном кольце — подобно тому, как фермеры носят фонарь. Войдя, он закрывает за собой дверь. Стивенс, перешагнув через порог, останавливается. Тюремщик запирает дверь.

М-р Таббс. Ну вот. Сейчас приведу заключенную.

Стивенс. Нет, подождите, пока не придет мистер Гоуен Стивенс. Вы распорядились?

М-р Таббс. Да. Моя супруга покажет ему дорогу. Я могу подождать его в канцелярии.

Стивенс. Не надо. Скажите, как чувствует себя заключенная?

М-р Таббс. Тихая. Смиренная. «Да, мистер», «Нет мистер». Ну разве подумаешь, что такая черномазая, пропащая дрянь могла убить...

Стивенс. Вы сказали ей, чтобы она нас ждала?

М-р Таббс. Нет. Она, по-моему, готовится...

Стивенс. Готовится?

М-р Таббс. Приводит себя в порядок. Завтра утром — под расчет. Короткая операция, а требует размышления. Словом, готовится. Просила священника.

Стивенс. Она вам не говорила о возможном помиловании?

М-р Таббс. Помиловании? Никакой губернатор не осмелится помиловать убийцу, удушившую ребенка. Наши сограждане любят справедливость: они бы подожгли тюрьму. Да ведь вы виделись с ней каждый вечер на этой неделе. Если у нее было что сказать, она обратилась бы к адвокату, а не к тюремному надзирателю. (С любопытством смотрит на Стивенса.) Это правда, мэтр, что позавчера вы пели с черномазыми заключенными?

Стивенс. Правда.

М-р Таббс. Вы что же, любите петь?

Стивенс. Нет, но это мне помогает.

М-р Таббс. Это хорошо, мэтр. Наша конституция утверждает, что мы все свободны. Надо думать, что и чернокожие нуждаются в помощи, они не перестают петь по вечерам. Не тюрьма, а прямо оперный класс. И притом все баритоны. Монотонно как-то получается. Не знаю, сходятся ли наши вкусы, мэтр, но мне больше нравятся басы. Надо будет попросить шерифа арестовать какого-нибудь баса, чтобы хор был укомплектован. У вас, мэтр, тоже баритон?

Стивенс. Да.

М-р Таббс. Жаль! Они говорят про вас: «Это хороший белый. Он поет». Плохие белые, видно, никогда не поют. У негров свои понятия, правда, мэтр? У них, конечно, есть основания быть вам признательными. Ведь вы не только защищали негритянку в суде, но защищали ее против ваших близких родственников. К тому же эта негритянка убила вашу внучатую племянницу. Редкостный случай, и я...

Стивенс. У вас здесь только черные?

М-р Таббс. Почти что. Это ясно даже на улице, когда видишь их руки.

Стивенс. Руки?

М-р Таббс. Да. Между прутьев решетки. Самих арестантов не видно. Но черные их руки видны. Руки эти не стучат, не шевелятся, просто лежат между прутьями. Когда я под вечер возвращаюсь из города, то уж обязательно посмотрю на окна, пересчитаю руки и сразу успокоюсь: все арестанты на месте.

Стивенс. Они ведут себя спокойно?

М-р Таббс. Да. Даже Джеф. А сколько он нам причинил беспокойства... Вы помните?

Стивенс. Нет.