Реквием разлучённым и павшим

Алтайский согласно кивнул головой. Гладков продолжил:

— Следственным органам нужна справка о князе Верейском, арестованном нами месяц назад в Харбине. Вы его знаете?

— Хорошо знаю.

— Давно?

— Наверное, с тридцатого года — выходит, лет пятнадцать. Я был еще мальчишкой-школьником, когда он женился на старшей сестре моего друга детства Вадима Крутова — Любе…

— У вас уже тогда были с ним короткие отношения? Алтайский внимательно посмотрел на Гладкова:

— Это, конечно, шутка? Отношения между нами тогда не могли быть короткими; он старше меня без малого на двадцать лет, он бежал с Родины после революции, а я выехал из Владивостока вместе с родителями на КВЖД в двадцать седьмом году.

— А когда вы с ним познакомились короче?

— В сороковом году, — нерадостно и даже раздраженно сказал Алтайский. — Я только что закончил университет, а мой друг Дима Крутов, о котором я уже говорил, вместо того, чтобы получать диплом, надумал жениться. На его свадьбе Верейский неожиданно предложил мне выпить с ним на брудершафт…

— Что вам было известно о его работе?

— Тогда я знал, что он журналист, хорошо зарабатывает, отец двоих детей, с женой живет не очень дружно. Через год я убедился, что он аморален и грязен…

— Значит, после свадьбы Крутова вы с ним стали часто встречаться?

— Нет, я опять его не видел и не слышал довольно долго, больше года. Но как-то днем Верейский позвонил мне на работу, хотя номера телефона я ему не давал, и попросил зайти в кафе вечером, как он сказал, «просто так, давно не виделись». Я пришел и оказался в компании стариков, душой которой был Верейский. Там были Демеш-ко — в прошлом какой-то чин монархического союза во Франции, Иванов — бывший меркуловский премьер, фотограф Абламский, журналист Зиберт, наркоман и пьяница Ульянов… Верейский, между прочим, и пробудил во мне интерес к политике, желание разобраться в окружающем мире, определить свое место в нем. Но все это я осознал позже, а тогда лишь слушал Верейского да поддакивал. Верейский сразу посчитал, что обработал меня, что я молод и глуп, и раскрыл в первую же встречу цель приглашения. Он предложил мне распространять среди знакомых содержание «бюллетеней» своего производства, в которых будет раскрываться, как он сказал, известная ему, журналисту, правда о происходящих в мире событиях. Он показал на стариков: смотри, мол, какие седые бороды и блестящие лысины будут с нами… Не знакомый, в общем-то, со стариками, но зная с детства самого Верейского и Ульянова, я быстро среагировал, сказав, что моя жена советская гражданка и я едва ли буду для них подходящим человеком. Но к этому времени Верейский был уже пьян и мои слова пропустил мимо ушей…

— Вы можете рассказать, в чем состояла, как бы это сказать… техника пропаганды, что ли? — спросил Гладков.

— Простая и несовершенная, просто глупая, — ответил Алтайский. — Я думаю, что он просто морочил голову тем, на кого работал… Раз в неделю Верейский собирал своих сообщников, читал им и комментировал «бюллетень», просил запомнить и при случае пересказать знакомым.

— Содержание «бюллетеней» вас удовлетворяло? — спросил Гладков. — Оно соответствовало вашему настроению?

Алтайский отрицательно замотал головой:

— Вот в том-то и дело, что обещанная им правда была «правдой» в кавычках — бездарные перепевы пропагандистских мотивов оси Берлин-Рим-Токио, антисоветские анекдоты времен отступления. Запоминать и пересказывать их мог бы мерзавец или последний дурак… «Бюллетени» эти были шиты белыми нитками даже для не очень проницательного слушателя.

— Значит, вам не нравился Верейский и вы не разделяли его взглядов? — снова спросил Гладков.

— Да, не разделял, — ответил Алтайский. — И тем не менее я оказался его сообщником — у меня ведь не хватило мужества сказать все, что я о нем думал. Как бы он ни был мне противен, я выпивал с ним, поддерживал другие отношения, хотя и не занимался распространением «бюллетеней». Виновата тут обыкновенная трусость: я ведь понимал, что стоит Верейскому выразить сомнение в моей лояльности «Русскому центру» или «Бюро по делам российских эмигрантов», как моя песенка была бы спета.

— Вы откровенны, — сказал Гладков таким тоном, что Алтайский не понял, чего было больше в этой фразе, одобрения или осуждения. Беседа истощила силы Алтайского. В глазах у него потемнело, он покачнулся, но удержал равновесие, ухватившись за край стола. Преодолев приступ слабости и спокойно глядя на следователя, Алтайский сказал:

— Я ничего не хочу таить, я приехал на Родину… Не знаю, поймете ли вы меня?..

Гладков промолчал. Он заметил, как Алтайского шатнуло, как он чуть не свалился со стула, и теперь раздумывал: продолжать ли разговор.

Алтайский посмотрел через окошко на свисающие ветви осеннего вяза, перевел взгляд опять на собеседника и сказал: