Реквием разлучённым и павшим

— Я опять к тебе. Здорово! — раскатисто начинала Любка, громоздясь на высокую трехногую табуретку и опираясь локтями на стол.

— Здравствуй, Люба. Чего опять пожаловала? — не очень гостеприимно отвечал Алтайский.

— Спишь, что ли, али прикидываешься? Как тебя и назвать, не знаю. Был бы ты Иван или Василий, а то Юрий — по-нашему Его… А скажу — обидишься.

— Хоть горшком назови, только под кровать не ставь. И обижаться нам на надзорсостав не положено.

— Вот сам и ответил, зачем я к тебе пожаловала. Девок у тебя много, порядок должен быть!

— А как же ты, Люба, не углядела Хельгу-эстонку?

— Это не моего и не твоего ума дело… А чего спрашиваешь, али сохнешь по ней? — подозрительно косила глаза Любка.

— Нет, не сохну… Как человека жалко.

— Врешь ты все, баба — царица, вот ты жалостью сухоту-то свою и прикрываешь.

— Верно, Люба, угадала, — махнул рукой Алтайский. Любкины глаза показали бег мыслей:

— Вот ты мужик, видать, умственный — спору нет, — сказала она, — а верить мне тебе не положено, потому как у тебя статья. Хошь не хошь, а ты при работе, спирт у тебя есть, мыло… Ну, кто тебе поверит, что у тебя нет бабы? Я ж тебя все равно словлю!

Алтайский улыбнулся — наживка на удочке, которую забросила Любка, была уже знакома:

— Не словишь, Люба, не до баб мне. Сколько можно тебе говорить, что женщины не для меня?

— Да ты уже не шибко доходной, тебе бы сейчас бабу половчее и совсем ожил бы. Не хочешь свою — возьми вольную, бабы есть ягодки!

Любка сверху вниз прогладила себя и подбоченилась:

— Я про себя не говорю, у меня полковник есть на примете, так и просит, так и просит, да я не такая…

— А вот и врешь, Люба. Полковники холостые давно перевелись.

— Ну, не полковник, так капитана всяко найду.

— Женатого?

— Можно и женатого.

— Это ты забудь, Люба. Сейчас не царское время, не с больших харчей мужику заводить двоих.

— А я и не думаю, что после меня мужик на другую бабу поглядеть захочет! — твердо заявила Любка.

— Вот ты какая, Люба. Опасная!

— Ешшо как! — Любка развела руками, приподняла голову.

Да, если бы Алтайский был мужиком, то и поглядел бы на нее, как полагается, а он взглянул, чуть не поперхнулся и пошел пить воду.

— Тебе, может, мыльца надо, Люба? — спросил он.

— Мне бы что другое, — отрезала Любка, — мыла я в прошлый раз брала. Куда ты? — остановила она Алтайского около двери.

— Дело есть…

Смутное подозрение зародилось в Любкиной голове да так и застыло: а что, если у него тоже баба уже есть, как у других? Может, он не захочет размениваться? А, видать, зажечь его можно, хоша и упирается!

Любка завлекательно улыбнулась:

— Ну, что ж, иди, только помни: ежели у тебя баба есть, обязательно словлю!

Но так и не словила и то ли от огорчения, то ли еще от чего, только скоро перевелась куда-то в широкие зауральские просторы…

Глава 5. ПОВОРОТЫ СУДЬБЫ

Шурка появилась в лаборатории к концу смены:

— Здравствуй, муженек! А я теперь работаю в котельной!

— Как в котельной?

— Подвожу на вагонетках опилки с лесозавода к котлу.

Шурка, которую Алтайский не видел недели две, показалась ему не такой, как обычно, бесшабашной и веселой. В глазах затаилась не то грусть, не то настороженность, не то надломленность, плохо прикрываемая решительностью и вызовом.

— Шурочка, милая! Ты чем-то огорчена, душа моя?

— Да нет, муженек!.. А ты всегда такой был?

— Какой? — Алтайский не понял, что хочет сказать Шурка, но огорчаться вместе с ней и за нее — молодую, обделенную судьбой и такую же одинокую, как все в этих когортах отверженных, было можно и, наверное, нужно.

— Да, такой! — Шурка сдвинула на шею платок, поправила челку смолево-черных волос, улыбнулась одними глазами — застенчиво и дерзко — и стала самой собой, без тени грусти или настороженности.

— Какой ты непонятливый, — сказала она. — Ты вот скажешь вроде простое, да с душой, а кругом зверье…

— Как же иначе, Шурочка? Сама ты не зверь — нет, я тоже. Значит, между собой мы должны быть людьми, просто людьми… А что ты не раздеваешься? Здесь тепло, а я тебя чем-то угощу… Ну, чего задумалась, снимай свой бушлат!

Шурка действительно задумалась, такой Алтайский видел ее впервые — она была углублена в себя, взгляд темных глаз устремлен мимо него в какую-то точку. В этом взгляде Алтайский увидел жажду жизни, торопливый бег мыслей и… переоценку, которую она делает или, может быть, уже сделала.

Алтайский достал свежий хлеб и молоко, что принес старшина-надзиратель в обмен на мыло, налил два лабораторных стакана:

— Ну, Шура, долго мне тебя ждать?

— Чего? — стряхнула Шурка задумчивость.

— Чего, чего… — сердито заворчал Алтайский. — Я за ней ухаживаю, а она еще не разделась!

— Как? Мне? За что? — Шурка разглядела молоко и хлеб. — Нет! Ты все равно на мне не женишься, а дарма я есть не буду!

— Шура, мы сейчас договорились, что мы люди? Договорились! Давай раздевайся, на пару перекусим, поговорим…

— Ты чего? Чокнутый? Увидят, что мы едим на пару, скажут: женился на блатной Шурке. И вообще, знаешь почем молоко? Поллитра пятерка!

— Вот и хорошо. Дорогому гостю — дорогое угощение!