Реквием разлучённым и павшим

Дни летели как минуты, и хотя краснознаменных частей становилось все больше, работы тоже прибавлялось — нужно было быть и проводниками, и переводчиками, и дипломатами во взаимоотношениях красноармейцев с японским и китайским населением, и «разоружителями» японских частей в отдаленных населенных пунктах, и борцами с уголовным элементом. И все же караулы «красных повязок» начали постепенно сменяться частями Советской Армии — и через некоторое время на постах остались лишь самые дальние караулы. А потом случилось непонятное для Алтайского…

На пост охраны приехал капитан и срочно вызвал начальника поста — требовался переводчик, как объяснил капитан. Начальником поста был Алтайский. Что за черт? Неужели в городе не нашлось переводчика? Но раз надо, значит, надо: «красные повязки» уже хорошо усвоили, что приказы требуется выполнять. Машину на обратный путь капитан обещал дать.

И вот бывшее японское консульство, третий этаж, недолгое ожидание. В кабинете появляется майор.

— Скажите, товарищ Алтайский, вы хотели бы поехать на Родину участвовать в пятилетке восстановления и развития народного хозяйства? — спросил он еще с порога.

— С удовольствием! — искренне ответил Алтайский.

— Ну вот, наши мысли сходятся с вашими! — в тон Алтайскому, так же бодро произнес майор и, сделав паузу, добавил: — но сначала нужно выяснить кое-какие обстоятельства вашей жизни, а это, как вы понимаете, не совсем просто… Я должен огорчить вас, — майор опять сделал паузу, — хотя мы и учитываем ваш энтузиазм, ваш вклад в наше общее дело, но для порядка, повторяю, мы вынуждены задержать вас на несколько дней. Разрешите ваше оружие…

Алтайский замер на какое-то мгновение, превратившись в недвижимый соляной столб. Что это? Арест? Задержание? Или недоразумение? Только утром он был на очередном докладе у коменданта города, и тот сказал, что представил его к награде… Какой контраст представляет услышанное от майора с тем, что говорил утром генерал!

Майор стоял молча, ожидая сдачи оружия, которое Алтайский добыл именем Родины. Значит, промелькнуло в голове, значит он ей уже не нужен? Промелькнула мысль о застенках НКВД, о которых трубили много лет все газеты мира… Нет, все это вздор, просто недоразумение, в котором быстро разберутся: переводчика русского языка ведь не надо, здесь — свои, это не жандармерия, не гестапо. Неужели вот этот майор не поймет, с какой силой и откровенностью сердце Алтайского тянется к Родине?

Майор словно прочитал его мысли:

— Послушайте, товарищ Алтайский, — сказал он примирительно, — проверку-то нужно сделать, прежде чем пустить вас участвовать в народной пятилетке!

«А может, кончить все разом?» — подумал Алтайский в ту минуту, когда медленно потянул ремень автомата с шеи…

И майор тоже это понял — лицо его стало строже, он опустил протянутые за оружием руки и выпрямился.

Вера в правду, в собственную правоту встали железной стеной за спиной Алтайского — автомат лег на стол, а еще через минуту и кобура с пистолетом. Майор облегченно вздохнул и взял оружие.

…Когда громыхнула дверь подвала и Алтайский увидел в нем притихшую, скученную толпу, за своей спиной он почувствовал только тяжелую, обшитую листовым железом дверь — вера осталась за дверью, ее задержал автоматчик.

А без веры было плохо. Еда казалась безвкусной и не лезла в глотку, ему хотелось только пить. И кто знает: может, не помидоры в поле, не водопровод, умышленно зараженный японцами перед отходом были причиной его болезни, а именно отсутствие веры.

Еще через неделю колеса отсчитывали по стыкам километры на пути к Родине, двери вагонов были открыты — ехали добровольцы на пятилетку восстановления и развития народного хозяйства.

Когда поезд на небольшой скорости пересекал пограничные туннели, Алтайский услышал в мгновенно наступившей тишине стук собственного сердца. Вера вместе с надеждой вновь показались было в открытых вагонных дверях, но лишь на очень короткий срок. Сразу после пересечения границы двери вагонов опять оказались наглухо закрыты, на площадке встали автоматчики, залаяли собаки… Если в тридцать пятом году возвращавшихся «кавежеде-ков» встречали с оркестрами и посадили только через два-три года — то теперь по всему было видно, посадят сразу…

«Плохо жить без веры в людей, в справедливость, — подумал Алтайский, — вот и болею сейчас. А где взять веру? Недоразумение с задержанием «на несколько дней для выяснения некоторых обстоятельств жизни» тянется уже три недели, и никому-то до тебя дела нет: вчера впервые спросили, да и то не о тебе, а о Верейском… Подожди! Как вчера сказал лейтенант? «Вы не арестованы, вы не заключенный». В самом деле, разве это застенок?»

Алтайский приоткрыл глаза и посмотрел на дверь: через щелки, тоненькие и острые, пробивались солнечные зайчики. Невольно думалось: не возвращается ли вместе с ними и потерянная где-то за стенами барака вера? Алтайский резко приподнялся и охнул от боли: живот, казалось, наполнился тысячами иголок, голова будто разломилась пополам, она глухо стукнулась об пол — удар был смягчен сложенным вчетверо пиджаком цвета хаки.