Релятивистская концепция языка

Во-вторых, запятая в русском языке стала бы работать таким же образом, как и в английском. Потому что и в том, и в другом случае мы точно знали бы, где есть языковая пауза. И, таким образом, функциональное значение запятой было бы очень приличным.

В-третьих, количество пунктуационных правил уменьшилось бы примерно в сто раз.

И, в-четвертых, была бы удовлетворена любовь всех последователей русского языковеда Розенталя к запятой.

После всех моих высказываний я, конечно, вполне мог бы ожидать вопрос: работал ли я с корректором в процессе публикации этих своих заметок? Вместо ответа разрешите мне привести такой пример. Предположим, я считаю, что ходить по улицам голым очень полезно для здоровья. Представляется ли вам логичным ожидать от меня, что я с сегодняшнего дня буду ходить только голым? Мне кажется, что никакой логики тут нет. Точно так же и с моими заметками. Моя цель – изложить свою точку зрения. Никакой другой цели я не преследую.

О языке как элементе

общественной структуры

– What time is it?

– Darling, you’ve had a good breakfast of granola, oatmeal, fruit, yogurt, and a double espresso!

 

                                               Из разговора на пляже

 

 

В предыдущих разделах шла речь о том, каким образом генерируется нормативный, или литературный, язык. Основной вопрос, на который я попытаюсь ответить в настоящем разделе: каково отношение общества к литературному языку?

Я не могу высказывать свои суждения обо всех обществах на Земле. Мне трудно даже делать выводы в целом об обществе, говорящем на русском языке. Гораздо более уверенно я могу рассуждать о тех, кто говорит на том же подмножестве русского национального языка, что и я сам – на нормативном, или литературном, русском языке.

 Так вот в этой довольно узкой среде я слышал примерно такие высказывания: «Язык является как бы лакмусовой бумажкой, определяющей, к какой категории общества относится конкретный человек. Если кто-то говорит на литературном языке, то это значит, что этот человек из моего круга. Он образован. С ним не зазорно общаться». А те, языковый снобизм которых был еще выше, добавляли: «А если кто-то говорит на языке, сильно отличающемся от моего, то он не из моего круга. Я не хочу с ним общаться. И не хочу, чтобы мои дети дружили с его детьми. И постараюсь, чтобы они ходили в разные школы».

Такой подход по существу очень близок к обыкновенному расизму, поскольку он дискриминирует людей по их происхождению. Подход этот культивируется, конечно, значительнее в закрытых, тоталитарных режимах, чем в открытых, демократических. В наиболее передовых (разумеется, с моей точки зрения) демократических странах он считается неэтичным общественным поведением и нелегален во многих сферах деятельности.

В большевицкой России носители литературного языка называли себя интеллигентными людьми. Принадлежность к интеллигенции являлась привилегией в основном жителей двух российских столиц, где русский литературный язык практически только и поддерживался. Эта привилегия была частью пакета привилегий столичных жителей, самой главной из которых было наличие вареных и копченых колбас в магазинах. Однако же именно нормы русского языка стали лакмусовой бумажкой российской интеллигенции. Наверное, так случилось потому, что изобразить колбасу на своем флаге российская интеллигенция не решилась. А с языком она неожиданно получила сильную поддержку печатным словом и вообще всеми большевицкими органами информации. И замелькали все эти «источник знания», «великий могучий», «лучший подарок».

Печатное слово всегда и везде пользовалось авторитетом. Конечно, его воздействие различно в различных обстоятельствах. Но думаю, что не ошибусь, если скажу, что в основном это воздействие на индивидуума определяется структурой общества, в котором он живет. В открытых, свободных структурах это воздействие слабо. В закрытых, тоталитарных режимах оно гораздо сильнее. Поэтому и грамматические правила воспринимаются по-разному. В демократическом обществе они рассматриваются каждым индивидуумом скорее как средство для достижения каких-то целей. В тоталитарном – как безоговорочное предписание.

Что лучше? Каждому – свое. Мне нравится демократическое общество, и я не люблю безоговорочные предписания. Вполне допускаю, что многим нравятся тоталитарные режимы и не нравятся возможности выбора. И я допускаю, хотя мне и трудно себе это представить, что существуют и смешанные варианты.