Религия

Если и была какая-нибудь польза в боли от многочисленных ран, порезов и ссадин, то она состояла в том, что их совместное воздействие создавало ощущение общей разбитости, отвлекая внимание от каждой конкретной боли. Последняя большая атака, двадцать третьего августа, оставила Тангейзеру два новых шрама на левой щеке, мучительные ощущения в колене — будто оно было набито гравием! — еще один сломанный палец, несколько треснувших ребер в области печени, бесчисленные порезы на бедрах, которые он лечил сам, и вывихнутую лодыжку. Еще его дважды ударяли так, что он терял сознание и приходил в себя, наполовину утонув в лужах человеческих нечистот, самой омерзительной составляющей частью которых была блевотина. Но из всего этого ему посчастливилось выбраться, как он сам считал, невредимым, поскольку у большинства оставшихся в живых раны и увечья были гораздо серьезнее. Однако и при таком везении боль от каждого движения заставляла его чувствовать себя стариком. Он сопротивлялся и доводам логики, и настойчивым требованиям тела дольше, чем того требовала гордость, после чего сделал порцию камней бессмертия и провел последнюю неделю в состоянии полного безразличия к апокалипсическим событиям, разворачивающимся у него на глазах.

Камешки также прогнали приступы черной меланхолии, начинавшей его донимать. В такие моменты он был твердо уверен, что никогда больше не увидит Орланду. Разум постоянно убеждал Тангейзера, что, оставив мальчика с Аббасом, он сделал все, что было в его силах. Однако он скучал по Орланду. И еще он был охвачен непонятным страхом: не обрек ли он мальчика на жизнь убийцы.

Тангейзер был далеко не одинок, страдая от сплина и мрачных мыслей. Проходя по жалким останкам города, он часто наталкивался на ошарашенных и искалеченных людей, которые что-то быстро бормотали самим себе, прячась среди развалин, или же безмолвно смотрели в никуда, или рыдали над останками своих семей, своих домов, своих жизней. Полуразрушенные церкви были полны таких людей, и поток горьких жалоб лился бесконечно. Как оказалось, городские женщины сделаны из более прочного материала. Большинство мужчин погибли или были изранены, отряды рабов сократились — частично в результате стихийных бунтов — до нескольких оцепенелых кучек, состоящих из пустоглазых призраков, а женщины продолжали работать, восстанавливая стены и оттаскивая трупы. Хотя они тоже потускнели и исхудали и передвигались от склада, где получали пищу, к колодцу с водой (пытаясь на ходу воспитывать своих оборванных отпрысков) с апатичностью обреченных на смерть.

Когда звучали сигналы тревоги, военные полицейские с узловатыми веревками в руках устраивали облавы на лишенных жизненных сил людей и гнали их на битву. Если погибшим рыцарям оказывали все почести и устраивали похороны, достойные мучеников, то тела низших так и валялись на улицах непогребенные или же их сбрасывали в море, поскольку сил хоронить уже не было — братские могилы были давно заполнены и закопаны. Весь город пропитался гнилостным запахом. Крысы бегали среди бела дня, их рыщущие черные стаи привлекали внимание своей беспечностью и вызывали у людей тошноту. Осмелевшие стервятники селились теперь прямо в городе, занимая целые кварталы, они хлопали крыльями и возмущенно клекотали, когда их выгоняли, словно отныне этот город принадлежал им по праву, а люди бесстыдно вторгались в их владения. Мухи отравляли каждый миг каждого дня, к ним испытывали ненависть, сравнимую по силе с ненавистью к туркам. Католики испытывали ужас перед кремацией, поскольку она препятствует воскрешению, но Тангейзер подозревал, что скоро они запоют по-другому и начнут возжигать погребальные костры.