Религия

Карла отвернулась от него, чтобы все обдумать. Она молилась, это верно. Матиас велел ей быть честной с самой собой, чего бы это ни стоило. Она билась над его словами, звучащими набатом у нее в голове днями и ночами: что же все-таки они значат? Чтобы она ни при каких условиях не подчинялась требованиям Людовико? Что все должно быть брошено на погребальный костер ее чести, в мире, который и без того уже смердел жертвами и смертью? Она решила, что Матиас имел в виду другое; он, как всегда, подразумевал именно то, что сказал: она должна хранить верность себе самой, как она сама себя понимает, а не тому, что понимают другие. Карла снова посмотрела на Людовико.

— Неужели ты не можешь дать нам жить своей жизнью и найти утешение в Боге?

— А ты нашла в нем утешение?

— Да, — ответила она. — Я нашла.

— Но все равно вернулась на Мальту.

— В чем бы ты меня ни обвинял, я вернулась сюда не для того, чтобы доставлять тебе неприятности.

— Все равно.

— Ты так и не ответил мне.

— Ты не спала с Тангейзером, — сказал он. — Все-таки — нет.

Откуда он может знать?

Людовико покивал.

— В этом мире мало такого, чего я не знаю. И еще меньше такого, чего я не узнаю. Я не оставлю тебя германцу, даже если буду обречен за это на вечное проклятие. Мой грех и без того уже смертный. Я не в силах его искоренить. Господь видит истину в моем сердце и то, что во мне нет раскаяния. Если так, если я должен, пусть я буду проклят за свои деяния, а не за мысли.

Если Карла и сомневалась раньше в его решимости, теперь все сомнения отпали.

— Послушай меня, Карла, — сказал Людовико. — Отвращению, пусть я заслуживаю его, не должно быть места. То, что у нас было однажды, никогда не умрет. Воскрешение лежит в основе нашей веры и еще любовь, одно держится на другом. Я люблю тебя. Больше, чем Бога. Вместе мы обретем успокоение. Ампаро останется твоей компаньонкой. Мы воссоединимся с нашим ребенком. И со временем ты вновь обретешь ту нежность, какую испытывала ко мне прежде.

— С нашим ребенком?

— Орланду входит в свиту Аббаса бен-Мюрада, ага желтых знамен. Когда из Сицилии прибудет подкрепление и турки в смятении побегут, я со своими рыцарями вырву Орланду из его лап.

— Значит, ты присвоил себе то, что причитается Тангейзеру, не единожды.

Он вздрогнул.

— Я не позволю, чтобы мой сын был увезен в Стамбул и обращен в неверного. Я лучше погибну, чем позволю ему потерять свою душу.

Карла не хотела задумываться об этом последнем. Она спросила:

— Подкрепление уже идет?

— Когда армия Толедо прибудет, мы с тобой поедем в Мдину. Оттуда я выеду вместе с подкреплением и спасу Орланду.

— А Матиас?

— Я освобожу его, чтобы он мог отправиться за море вместе с турками — в их обществе он будет пользоваться уважением и процветать. Он забудет тебя, как ты забудешь его. И если только ты не дашь мне повода поступить иначе, я не причиню ему ни боли, ни горя. Его жизнь, как и жизнь Ампаро, в твоих руках.

Людовико поднялся.

— Вот тебе мой ответ, — сказал он. — Теперь скажи мне свой, потому что я не приду во второй раз, чтобы спросить тебя.

Карла тоже встала. Она уже приняла решение. Она приняла его раньше, чем он вошел в комнату, потому что основные его требования было сложно не предугадать.

— Если, сдавшись, я смогу спасти Матиаса и Ампаро, я готова заплатить такую цену, сполна и по доброй воле и даже с радостью.

Людовико перевел дух.

— Когда прибудет подкрепление, — продолжала Карла, — я поеду с тобой в Мдину. И все будет так, как ты хочешь.

* * *

Суббота, 8 сентября 1565 года

Здание суда

Он являлся несколько раз в день, и сколько было этих дней, она не могла сосчитать; каждый раз он стаскивал с себя штаны, раздвигал ей ноги и насиловал на матрасе. Насиловал он грубо и долго, потому что Анаклето с трудом достигал оргазма и вроде бы считал, что в этом виновата она. Он был одержим чем-то, что, она знала точно, является злом, чем-то таким, что заставляло его единственный глаз гореть особенным огоньком. Половина его лица стонала и кривилась над ней, его дыхание было кислым, пальцы — жесткими и полными ненависти. Когда наконец он извергался внутри ее, он выкрикивал: «Филомена!» После чего он слезал с нее с таким видом, словно выбирался из кучи навоза, одевался, повернувшись к ней спиной, и уходил. Загадочное имя было единственным словом, какое он произносил.