Религия бешеных

Душа Бункера была не там. Узкий коридор расширялся и отвоевывал у «горной породы» подземелья дома, населенного — как привидениями! — пенсионерами КГБ, немного пространства. Как раз хватило для стола и двух длинных лавок за деревянной «барной» стойкой-загородкой. Нелюдимая официозность белой штукатурки сменилась темным, аутентичнейшим, нашептывающим о винных погребах в королевских замках, буро-красным кирпичом. Небольшая стена, но она была «кирпичная» донельзя. Как еще передать это чувство? На стене черной краской было начертано: «ВСЕ ЗАСЛУГИ ПЕРЕД ПАРТИЕЙ АННУЛИРУЮТСЯ В ПОЛНОЧЬ!» Венец творенья… Дальше в углу за дверью приглушенно и упорно грохотала вода.

Повернув за угол, я каждый раз пугалась: из конца коридора на меня шла спрессованная в плеть черная тень. Особенно неприятно было, когда при почти выключенном ночном свете перемещался лишь силуэт. Фу-ты, всего лишь зеркало.

Налево — коридор с трубами под потолком, здоровый белый зал собраний и анфилада из двух захламленных комнат с кучей посадочных мест. Комнаты вроде как лучшие здесь. Но там точечно воняло как-то прямо даже бомжово, и хоть о чем-нибудь здесь, к чему подошло бы определение «лучший», говорить не приходилось.

«Сто первой» большая «людская» для рядовых была названа с каким-то глубоким смыслом и вроде бы с отсылкой к Кафке, но я красоты замысла оценить не смогла. Петли этой раскуроченной железной двери справа от зеркала скрипели чудовищно, правда недолго. Столовая ложка растительного масла — и вот оно, звериное наслаждение передвигаться бесшумно.

Бесшумность — закон приличия, когда все вокруг спят, разве что сняв и разбросав по полу ботинки, и в полной темноте, попахивающей подвалом, светятся лишь раскуроченные дыры в двери. Их даже сложно сосчитать, этих всех. Слева на узком топчане у окна неизменно спит «пожилой» усатый Миша Соков. Справа — Эдуард Сырников, роскошно-патлатая человеческая глыба бесповоротно за тридцать со скульптурно-неотразимым неуловимо азиатским лицом, горящими глазами, непомерным для азиата ростом — и крайне сомнительным прошлым, настоящим и будущим. Дальше — Шмель (Шмуль, Шмаль) в полосатом коричнево-желтом свитере, 18-летний пацан невесть откуда, на зиму съехавший в Бутырку за неудачный поход в разоряемый нацболами магазин «Крокус». «За чекушку коньяка на три месяца зэка!» Манжос, Громов куда-то бесследно испарились (верный признак готовящейся акции), и я могу тихонько скользнуть хоть на одну широкую тахту посреди комнаты, хоть на другую. Скользнуть — и затихнуть. Все, в домике… Сама удивляюсь, что я так легко растворилась в подвале без осадка брезгливости. Надо стереть себя до нуля, чтобы сливаться с такой средой… В «сто первой» еще жил неприхотливый смирный гроб (коммуно-сатанизм в действии?), но потом куда-то свалил. Или я просто перестала его замечать?.. Утром непонятно из каких пятых углов квадратной комнаты материализуются еще люди, еще и еще. Бункер был бездонным, где там на ночь растворяются десятки людей, я так никогда и не пойму…

Только что вышедший из тюрьмы НБ-герой приехал в родной Бункер — и устроил руководителям разнос. За ту милую сердцу, теплую, свалявшуюся, уютную грязь, которой Бункер, живое существо, трогательно, наивно, но очень давно обживал себя. Укутывал, как мышка кусочками бумажки. Уже горой бумажек… Буквально — сплошняком заклеивал себя изнутри «Лимонкой»! Капля за каплей, пылинка за пылинкой добавляя себе хоть какой-то человечности за невозможностью нормального человеческого уюта… Это будет не последний раз, когда я увижу, как только что откинувшийся зэк начинает истово наводить порядок. По сравнению с зоной здесь все неправильно…

На волне всеобщей повальной зачистки я подняла в грохочущем водой туалете монументально утвердившуюся там древнюю мокрую тряпку. Под тряпкой шевелились черви…

Мой фюрер

— Простите… а вас как зовут?..

Это была удачная шутка. Человека, сидящего на столе в приемной Бункера НБП, аж перекосило. Только что, сканируя взглядом, он внимательно допросил на входе новоприбывших регионалов: кто, откуда. И уже было потерял к нам интерес, когда я подала голос. Человека слегка передернуло, не иначе, его имя было слишком известно, чтобы произносить его вслух. Он бросил как-то странно, в сторону, не глядя на меня:

— Анатолий Сергеевич Тишин.

Ну, вы поняли… Для Штирлица это было полным провалом.

С таким же успехом можно было в Коричневом доме уставиться в колючие глазки Мюллера-гестапо: «Тебе чего, дядя?» И услышать приговор: «Следуйте за мной… товарищ Исаев…»

Но мое не замутненное знаниями сознание прочно опиралось на тренированные мышцы каменно-учтивого лица, что лично мне позволяло сохранять хорошую мину при плохой игре. А у окружающих, наверное, рождало впечатление, что то, куда я села, — это и не лужа вовсе… И кое-как этот Большой Человек мой вопрос пережил…