Религия бешеных

В мирной ситуации такой человек начинает с упоением уничтожать сам себя. Нет, с ним самим — ничего, он — молодцом, а вот производимые им разрушения, шум и эффект… Это была петарда, которую один раз подожгли, а дальше она шаровой молнией носилась по коридорам, шипя и разбрасывая снопы разноцветных искр. В такие моменты становилось сложновато помнить о том, что безумие и его зрачок разделяет целый миллиметр. А главное — это разглядеть. И вовремя напомнить себе, что вообще-то это — золото партии… Иногда руководству, которому был нужен еще и порядок в Бункере, хотелось накрыть эту петарду ведром, как файер на футбольном матче. А он просто был таким и другим быть не мог. Дал же господь человеку столько энергии. Какой бы шум он ни производил, заслуги и польза должны были перевесить…

Потому что это был кристально честный человек. Что на войне значит абсолютно надежный товарищ? Да такому простишь что угодно, потому что знаешь, что он никогда не сделает то, что простить нельзя…

Покажите мне героя…

…и я покажу трагедию. Макс Громов. В нем жила глубокая печаль. Не, не представляйте бледного юношу. Тридцатилетний мужик. Значит, все серьезно.

Я видела его вдохновенным и светлым. Я не видела вдохновеннее и светлее…

Первое, что я услышала от него: он рассказывал за столом в Бункере про свою дочь…

Однажды вечером они затеяли петь революционные и военные песни, я сразу же подключилась.

Дымит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим…

Из всех людей, что были в тот момент на кухне, я помню только его. Потому что по сравнению с ним рядом как будто никого и не было вовсе. Человек светился вдохновением. Вы предполагали увидеть в наше время молодого парня, для которого столько значат антикварные гимны ушедших героических эпох? Почему именно это давало ему настоящие силы? Он в это по-настоящему верил? Откуда в нем такая вера, откуда он с такой верой? Знаю, из Чебоксар…

Печаль стояла на дне глаз, залегала глубокими складками возле губ. Он просто слишком хорошо знал. Что было, что будет, долгая дорога, казенный дом… Горькое знание о жизни шло уже впереди него. Знал, а ведь все равно не верил. Пройдет год, и его начнут изничтожать на зоне. «Его там убивают…» — это слова Абеля. Зная Громова, я в этом не сомневалась…

Может быть, у меня получается какой-то апокрифический портрет революционера. Но я все видела именно так. Может быть, подсмотрела не вовремя…

Казалось, иногда его взгляд просил только об одном: закрыть глаза, остаться в одиночестве…

Казалось, ему невыносимо тяжело поднять глаза и взглянуть в глаза своей жизни. Так мучительно поднимать окровавленный взгляд на своего палача.

Иногда казалось, он живет, прижавшись лбом к холодному черному стеклу. Если свет в этот момент зажигался в его взгляде, это был свет новой боли. Его как будто били хлыстом, каждый удар отражался на лице новой мукой, но он так и не произнес ни слова.

Он видел все наперед, просто потому, что просто все уже видел. Но то, что еще ожидало… Оно было огромным, он стоял перед ним, как муравей перед вечностью, которая его раздавит. Перед будущим он был ребенком, которому только предстояло погрузиться в разливанное море боли. Боль уже плескалась у его ног, до слез разъедала глаза, а у него еще было слишком много времени, чтобы задавать и задавать вопрос: «За что?» «За что?» Так вот о чем он думал, прижавшись лбом к холодному черному стеклу своей жизни?..

Он нес в себе свой эшафот.

Гордые, поверженные и несокрушенные революционеры с горьким взглядом в вечность, апофеоз высокой трагедии, канонический образ, какими их принято изображать за минуту до казни… Это ведь ничего не придумано. Они действительно такие.

Ему было мучительно больно поднять глаза. Он и не поднимал. Просто упрямо поднимался сам на лобное место своей казни. И смотрел оттуда с недосягаемой высоты, наконец-то обретя свой пьедестал. И вот теперь-то каждый, у кого хватало мужества, мог заглянуть ему в глаза. В них была абсолютная спокойная ненависть. Моменты, когда ему заламывали руки, но не могли его заставить опустить головы, были моментами его настоящего триумфа. Борьба, ведущая никуда, была абсолютно осознанная, вымученная и выстраданная, глубоко личная. Это была Его Борьба.

Когда-нибудь мы вспомним это,
И не поверится самим,
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех, мы за ценой не постоим…