Религия и просвещение

Новгород поразил меня своей уютной красотой. От старого Господина Великого Новгорода осталось, можно сказать, одно местоположение да несколько врастающих в землю церквей. Эта старина не дает даже заметной ноты городу — разве только чувствуется с первого взгляда обилие церквей в общем пейзаже и импонирующая значительность их. А в общем, Новгород прежде всего тихий провинциальный город, расположенный над огромными водными поверхностями, брошенный среди бесконечных ковров зелени и пашен. Зелень врывается в самый город, раскидывается в нем садами, покрывает травами улицы, ветхие мостовые которых бессильны противиться растениям. Новгород необыкновенно богат тихими задумчивыми уголками. К прелести огромной шири, ласкового солнца, необычайной тишины, которая словно играет какое–то adagio (медленно) под сурдиику на волшебной скрипке, присоединяется, создавая беззвучный аккорд, воспоминание о пролетевших здесь бурях, о сломленной историческими условиями через край бившей здесь исторической жизни, принявшей столь своеобразный, столь неожиданный для деревенской феодальной России облик торгово–городской республики.

Не знаю, насколько в прежнее время Новгород служил объектом для живописцев, но сейчас живописцы тянутся сюда. В прошлом году приехавший сюда Кончаловский[307] написал целую серию этюдов и картин.

Приехал сюда и Браз[308], приводящий в восторг новгородцев своими утонченнейшими воспроизведениями тех же напоенных лирикой красот заснувшего города.

Конечно, город не совсем заснул. Он уже просыпается для новой, советской жизни. Но новой жизни в Новгороде придется немало спеть и набухать, чтобы лопнула оболочка этой исторической тишины, этого голоса тысячелетней истории и вечной природы, чтобы молчание это заговорило хором новых буйных и радостных голосов.

Древности, сохранившиеся в Новгороде, имеют почти исключительно церковный характер, и светская жизнь, военная и политическая, дошла до нас сквозь церковь. Церковь была сосредоточием культуры, духовенство было интеллигенцией. Боковое величие новгородских церквей, благолепие которых должно было служить не только во славу заемного византийского бога, но и величественным венцом венчать самого Господина Великий Новгород, перевидев все на свете, пережив целый пласт возникавших и разваливавшихся домов, донесло свою гордую голову до наших дней. Но церкви эти уже поддаются дряхлости, уже содрогаются и покрываются морщинами от постоянного прикосновения рук времени и ставят перед нами задачу: нужно ли хранить их, а если нужно, то как это сделать?

Конечно, не всякую старую церковь надо хранить. Есть церкви безликие, типичные, одна может заступить другую, но чем дальше в глубь веков, тем меньше доживших до нас церквей. Докатившись до XII и XIII вв., приходится считать их только единицами; типичного здесь больше нет, здесь только уникумы, только незабываемые свидетели художественных и культурных чаяний и умений отдаленных предков. В веках более близких, среди более густого сонма храмов выделяются те, на которых почила печать гения их строителей и расписавших их мастеров.

Но ведь церковь есть храм богу ложному, ибо всякий бог давно уже в глазах победоносных передовых сил нашей страны — тяжелая, гнетущая людей ядовитая ложь. Можем ли мы, в таком случае, интересоваться разными продуктами этой великой социальной лжи?

Некоторые прежние революции, как отмечал это и Плеханов[309], возникали под знаком столь бурной ненависти ко всему прошлому, что в них развертывались полуслепые силы разрушения. Чем сильнее была такая революция, чем глубже чувствовала она, что принесла с собою новый мир, тем больше презирала она все, что оставалось от старого мира, служившего сброшенным ныне господам. Но никогда не было революции более великой, чем Октябрьская. Никогда революция не могла с большим правом сознавать, что она есть порог к чему–то новому; никогда новые голоса не имели таких научно обоснованных причин к враждебной оценке мира эксплуатации. Но, с другой стороны, никогда революция не шла под знаком столь яркого сознания, никогда она не умела ценить себя так, как наша, в качестве настоящего продукта этого прошлого, в качестве великого звена в истории человечества. Пока революция наша шла стихийно, — или, вернее, там, где она шла стихийно, — она, конечно, развертывала и слепые разрушительные силы; но там, где великая партия, носительница великого пролетарского сознания, проявляла свое могучее действие, там революция становилась разумной.