Реликт

Андрей Николаев, Сергей Владимирович Чекмаев Реликт

Памяти Андрея Николаева

Полосатый зверь подыхал. Брюхо его было распорото от грудины почти до хвоста. Исходящие паром внутренности неопрятной кучей волочились следом, когда зверь перекатывался по влажной траве, пытаясь ухватить их зубами. Неподалеку стая таких же остромордых и полосатых рвала на куски гигантскую птицу. Та еще пыталась отбиваться, достать хищников огромным изогнутым клювом, но это была агония.

— По-моему, этот подойдет.

— Мелковат.

— Он и должен выглядеть игрушкой, ему умиление вызывать надо, а не инфаркт. Но какие повадки, а? Охрана — это та же охота, только со знаком плюс. Все должно быть на уровне инстинкта, подсознательно. Через миллионы лет ему равных не будет. В некотором смысле эволюция — это вырождение, и какой-нибудь мастино или ротвейлер для него просто боксерская груша! Заменим…

— Эволюция не может быть вырождением по определению.

— …заменим когти, зубы, поставим на крайний случай плазменный заряд.

— Да он ноги таскать не сможет!

— А мы усилим скелет, мышцы, потренируется полгода, побегает. Нет, я думаю это то, что надо.

— Какой-то он неуклюжий. Так вот подставиться…

— Неуклюжий? Да он лидер! Он же первым бросился на эту жирафу в перьях.

— Ну, как знаешь. А если не согласится?

— Выбора у него нет. Иначе свои сожрут. Как только доедят птицу. Все, начинаем, а то поздно будет.

Возле бьющегося тела в полупрозрачном столбе света возникли два человека.

Несколько зверюг, опоздавших к пиршеству, направились к своему неудачливому собрату, но, ткнувшись острыми мордами в невидимую преграду, остановились в недоумении.

Глаза зверя, подернувшиеся предсмертной пеленой, прояснились. Он увидел свое распоротое брюхо. Потом взглянул на рвущихся к нему сородичей и попытался завыть. Но сил уже не было.

— Фу, какая вонь.

— Да, ему досталось… Кишки наружу, но это не проблема. Ты с его мозгом поработал? Так отойди в сторону, теоретик.

Один из людей, наморщив нос, отошел в сторону, а второй присел на корточки, приподнял мокрую от слюны и пены морду зверя и посмотрел в тоскливые, слезящиеся глаза.

— Ну, здравствуй, приятель, здравствуй. Вот, этот теоретик считает, что ты неуклюжий неудачник, а я совсем иного мнения…

Сегодня меня опять ловили. Сижу, себе в песочнице, ребятню развлекаю. Сереньке, как раз, последний кружочек на пирамиду помогаю одевать. Серенька веселый, а чего ему? Подгузник еще сухой, хотя и потяжелел изрядно. И песок можно есть прямо лопаткой — пока мамка отвлеклась, по мобильнику с кем-то треплется.

Слышу — едут. Я эту машину противную уже давно выучил. Ну, точно! Заруливают. Ну-ну… Сегодня я решил не прятаться. Ну, сколько можно, а? С начала весны тут ошиваюсь, а эти все норовят подцепить. Я слышал, как мордатый с петлей все ходил, приговаривал:

— Ничего… в следующий раз мы тебя, буль проклятый, точно возьмем! Зуб даю.

Это он меня зовет так. Я и вправду на бультерьера похож. Морда клином, только побольше да помохнатей, серый в темную полосу.

Мамаши детей похватали, кто на руки, кто в коляски и подальше. Я тоже из песочницы ушел — там города всякие построены, пирамиды, зачем разрушать? Отошел в сторонку, сел на хвост, жду. Хвост у меня толстый, удобный.

Идет этот мордатый, куском колбасы помахивает:

— Жрать хочешь, небось, а? На, ешь…

Бросил колбасу мне, палку с петлей навострил, примеривается. Понюхал я; колбаса как колбаса, ничего лишнего: мясо, крахмал, хвосты крысиные. Не стал мордатого разочаровывать, подошел и съел. А пока ел, он петлю мне на шею накинул, к машине обернулся и кричит:

— Утюг, Утюг, я его взял!

Пока кричал, я веревку перекусил, по петле когтем чиркнул, отошел и опять на хвост сел.

Из кабины вылез Утюг, такой же мордатый, небритый, только ноги короткие. Топает к нам:

— Ну, и где твой буль?

— А-а, гад, петлю скусил!

— Что ты мне втираешь?! Инвентарь проверять надо! Где ты видел собак, которые петлю перекусят?

— Да ты чего, Утюг, не веришь? Сам посмотри…

Тот отмахнулся:

— Ладно, сейчас мы его сеткой возьмем.

Долго они за мной по двору бегали. Сначала с лаской, с уговорами. Потом, когда сетка запуталась окончательно, стали слова всякие говорить. Бабки у подъезда, на что привычные, и те покраснели.

— Эх, — вздохнул, наконец, Утюг, упарившись. — Вот ведь оно как бывает.

И уехали. Жучку, правда, приблудную прихватили, не успел я помешать. Хорошо дети не видели, уж очень ласковая была Жучка. Она не за колбасой к мордатым пошла. За лаской. Ее кто погладил, тот и друг. Ведь и у людей тоже так бывает.

Тут и Наташка моя из подъезда выскочила, я — к ней, понятно дело. Бабка Катя — сегодня при параде, в цигейке и подшитых валенках, — кричит ей:

— Слышь-ка, опять сегодня Амура твоего поймать хотели.

Наташка в слезы.

— И-и что-о…?

— А он им веревку отъел.

— Так баб Кать, вы б сказали, что собака не бродячая, моя собака.

А сама присела, гладит меня. У меня шерсть толстая такая, плотная, как на ковре.