Реликт (том 1)

— Ты излишне категорична в формулировках. Я, конечно, всего-навсего исполнитель, жестко подчиненный Совету безопасности и Управлению, и обязан выполнять их решения, но и я не могу не отметить, что кое в чем наши оппоненты правы, особенно в определении предела допустимой обороны.

Забава покачала головой, глядя на «роденовского мыслителя» с какой-то неопределенной жалостью.

— Да, ты постарел, комиссар, теперь и я вижу. Неужели и тебе необходимо доказывать, что хуже преступления может быть только попытка его оправдать? Если мы не остановим БВ — это будет преступлением против человечества, ты это понимаешь?

— Понимаю. Но и ты вспомни, оглянись на историю; тезис «цель оправдывает средства» уже применялся, и в результате человечество откатывалось по лестнице социальной эволюции назад, в эпохи инквизиции, мракобесия, фашизма, экологического волюнтаризма. Я не хотел бы спасать свою жизнь ценой чужой жизни, пусть и такой непостижимо чужой, как жизнь Конструктора.

Боянова не обиделась и не рассердилась, сидела, полузакрыв глаза и прислушиваясь к себе. Губы ее шевелились, будто она повторяла слова собеседника или читала молитву.

— Извини, — буркнул Железовский. — Не сказать не мог, обидеть не хотел. Дело, конечно, не в моей жизни, и не в твоей, я понимаю, но мы должны быть свободны от заблуждения, что отвечаем за весь демос[52], пусть мы и являемся выразителями воли большинства. Народ сам отвечает за себя, и перекричать всех невозможно, даже если ты прав. Проблема Конструктора уже решалась однажды…

— И никого ничему не научила. — В голосе Забавы прозвучала горькая нотка.

— Ошибаешься, научила. Научила ценить чужум жизнь и чужую волю. Через месяц мы построим Т-конус, и ты увидишь, что решение всепланетного референдума будет однозначно: не включать!

Боянова встала, приняв обычный для себя вид холодной и властной тридцатилетней женщины.

— Может, ты и прав, мыслитель, но пойми одно: мы не имеем права ничего не делать, когда впереди распахивается пропасть, а видим ее только мы с тобой.

— И это я, как ни странно, понимаю. Видят ее многие, но вероятно не так, как я или ты. Что касается меня, то я работаю по пословице: глаза страшатся, а руки делают, и буду продолжать в том же духе, как должностное лицо. Но чувствовать, к сожалению, способен и я.

— Я знаю. — Забава обошла стол и погладила Аристарха по плечу, как маленького, запустила руку в жесткие седые волосы, прочитала нараспев:

Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я.
И со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.[53]

Молчание в комнате сгустилось до плотности жела, звуки в нем застревали и гасли, время застыло. Потом Железовский шевельнулся, и Забава убрала руку, пошла к двери, обернулась.

— До связи, комиссар. Как же поздно ты заговорил о чувствах. Не учитывая, что я старше тебя на четверть века и что мы совершенно разные люди.

Железовский снова набычился, ломая гранит лица морщинами.

— Если бы чувства поддавались учету и формализации, человечество давно бы вымерло, а оно живет.

Боянова не слушала, глядя на комиссара отдела с материнской грустью.

— Куда же ты смотрел полвека назад, мастер, когда мы встретились?

Вышла.

Никто не застрахован от ошибок, хотел сказать ей вслед Аристарх, но не сказал. Вместо этого вызвал Умника:

— Прошу подготовить к вводу имератив «телохранитель» с персональной «ово». Конкретные объекты: Ратибор Берестов и Забава Боянова.

— Принял, — лаконично ответил Умник.

* * *

Поймать Вакулу оказалось непросто, Ратибору удался этот «захват» лишь поздним вечером, когда компьютер нашел физика по «спруту», и тот предложил Берестову встретиться у него дома.

Сутки оператора «Шторма» делились на день и ночь условно, так как поток действий, вызванный тревогой в Управлении, не прекращался ни на минуту, поэтому работа оператора данного вида тревоги требовала от человека колоссального здоровья, полной самоотдачи и умения отдыхать в минимально необходимые сроки. Ратибор мог восстанавливать силы за пять часов: четыре часа сна, полчаса аутотренинга, полчаса спортивной нагрузки в спарринге с тренером-инком.