Реликвии тамплиеров

Так мы провели утро. Де Монтальяк озаботился, чтобы я познакомился со всеми на борту «Кормарана». Я понял, что жуткие на вид члены экипажа не столь страшны, как показалось на первый взгляд, и рады или по крайней мере любопытствуют познакомиться со мной, зная, какие опасности выпали на мою долю, уравняв меня с ними хотя бы в этом отношении. Я и сейчас помню все их лица и имена, но не имею возможности рассказать обо всех. О людях вроде Джанни из Венеции; о Хорсте-германце, который когда-то был ни больше ни меньше как рыцарем Тевтонского ордена [27]; об Исааке, корабельном лекаре, и его друге, поэте и поваре Абу, — оба они были евреями из Валенсии; о Павлосе, том человеке с мечом, которого я встретил в «Белом лебеде» в Дартмуте и который раньше служил в гвардии деспота Эпира — греческого князя, о котором я никогда, к своему глубокому удивлению, даже и не слышал, — но стал жертвой придворных интриг и был счастлив, что ему удалось бежать, сохранив свою шкуру. Были там еще Илия и Панайотис, братья с Крита, Расул, оказавшийся мавром с Сицилии; Снорри-датчаннн, Гутхлаф, угрюмый корабельный плотник, тоже датчанин; и еще многие другие, со всех концов и уголков христианского мира и из других, еще более далеких мест.

В общем и целом команда «Кормарана» являла собой сборище бродяг, людей веры и меча, ученых и менестрелей. Все они, почти без исключений, давно уже убедились, что не в состоянии жить обычной повседневной жизнью в нормальном мире. А здесь они вместе трудились и умирали. Ссоры на борту были редкостью. Стычки случались еще реже и быстро заканчивались: хотя любой был хорошо знаком и с войной, и со смертью, знал их как свои пять пальцев, но, думаю все же, лишь немногие любили насилие как таковое, просто ради самого насилия. И даже если некоторые были не слишком высокого мнения друг о друге, всех их объединяла безусловная преданность капитану.

И вот я, бывший монах, придерживавшийся раньше совершенно ортодоксальных взглядов, попал в самую гущу мавров, евреев, схизматиков и еретиков. Все они открыто исповедовали свою веру. А у многих других, как я выяснил, были еще и строго оберегаемые тайны. Дело в том, что я попал к людям, на которых религия ополчилась как злейший враг. Да, конечно, среди них попадались и негодяи вроде Джанни, которые давно уже не считались ни с людскими, ни с Божьими законами, встав на этот путь по капризу злой судьбы или по собственному выбору, люди меча, люди войны, не знавшие иной жизни, кроме схватки. Но, как мне кажется, большую часть экипажа составляли изгои, которых ждало преследование или даже смерть, узнай об их религиозных убеждениях в любой стране, кроме их собственной; а многие к тому же были осуждены на смерть в своих странах. Так что единственным их домом, единственной церковью или храмом был этот корабль. Главными среди них являлись люди, наиболее близкие к капитану — подобно ему самому, бывшие подданные графа Прованса. Они говорили на своем языке, который именовали «окситанским» [28]и который на слух казался смесью французского с латынью, приправленной медом и солнечным светом. Все они до единого носили в душе некую тайну, горе и гнев. Эти люди из Прованса испытали на себе какую-то ужасную несправедливость, и де Монтальяк, судя по их почтительному к нему отношению, испытал ее в наибольшей степени. Я слышал об ужасных войнах, что обрушились на их земли, — я ведь все-таки был клирик, знал про еретиков-катаров [29], про их святотатственные ритуалы, про идолопоклонство, — и смутно припоминал, как до нашего аббатства докатился слух о падении оплота этих еретиков, мощного замка Монсегюр. Для двенадцатилетнего послушника, каким я тогда был, во всем этом таилось мало смысла, и теперь я жалел, что почти не обращал тогда внимания на эти новости из большого мира. Ничего чудовищного ни в капитане, ни в его сотоварищах я не видел, хотя, должен сознаться, меня переполняло любопытство, но не хватало смелости задавать вопросы.