Рембрандт

А сама бывшая улица Бреестраат довольно широка – в отличие от улиц в центре. Она идет прямо к каналу и шлюзу святого Антония. Канал по сравнению с улицей вдвое, а то и втрое уже. В начале Бреестраат – большие современные дома – тоже не чета тем, которые в центре и которые у шлюза святого Антония.

Узенький, о четырех окнах, в четыре этажа с мансардой, и есть личный, ему принадлежавший, им купленный на собственные деньги дом. Фасадом он выходит на Бреестраат и на шлюз святого Антония. До воды – рукой подать: два шага.

Мы с Питером идем к шлюзу, чтобы оттуда полюбоваться на дом и сделать снимки. В книге – страницы 120 и 121 – Питер находит план, на котором очень хорошо видны улицы Бреестраат, канал и шлюз. Вот и дом Рембрандта. А дальше – дом Яна Сикса.

Прежде чем войти в дом художника, мы основательно изучаем ближайшие окрестности. Недалеко отсюда когда-то начинался порт, размещались причалы и прочие сооружения. Сейчас все это несколько отодвинулось – земля отвоевана у моря. И все же воды много, недостатка в ней в Амстердаме не ощущается.

– Я не помню, сколько он прожил в этом доме?

Подозреваю, что Питер здесь никогда и не бывал. На мой прямой вопрос застенчиво ответил, что у него просто не было времени. Его занимали совсем иные проблемы.

– Бывает, – сказал я. – Я в Афинах слышал о двух братьях, знаменитых архитекторах, которые никогда не поднимались на Акрополь. Между тем в Европе и Америке живут миллионы людей, которые в качестве туристов побывали на Акрополе.

По-моему, на душе у Питера значительно полегчало. Он пояснил:

– Сначала – школа, не здесь, в Амстердаме, а на юге, почти на границе с Люксембургом. Потом – университет. Потом – Москва. Целых два года. Потом поездка в Абхазию. Теперь работа над диссертацией. Времени – в обрез. Не успел посетить дом Рембрандта.

– Я понимаю вас, Питер.

– Но я не раз бывал в Рейксмузеуме и видел многие картины Рембрандта. И конечно же – «Ночной дозор»!

– Ничего страшного, Питер. Как говорится, лучше поздно, чем никогда.

– Я только что хотел произнести эту пословицу.

– Уверен, Питер.

– Нет, в самом деле, как говорят, она была у меня на кончике языка.

– Питер, будем считать, что вы произнесли ее. Вы, а не я.

Я сфотографировал дом с нескольких точек.

– В конце концов он продал этот дом?

– Этот? – Я кивнул на дом-музей.

– Да.

– Ему помогли продать.

– Помогли?

– Немного против его воли. Так сказать, хорошо подтолкнули.

– И он после этого переехал на Розенграхт? В эту дыру?

– Да, именно на Розенграхт. Но это особый разговор. Как вам нравится дом, Питер?

Питер оценивающе пригляделся к зданию.

– Я думаю, что это богатый дом.

– Дом для одной семьи. А там, наверху, жили его ученики.

– Все равно большой.

– А мы сейчас увидим…

И я открыл тяжелую парадную дверь.

Питер что-то очень хочет спросить, но немножко мнется…

– Слушаю вас, Питер.

– Скажите, пожалуйста, почему возникла у вас эта тема?.. Тема Рембрандта… Вы его давно знали?

– С детства, Питер. С тех самых пор, как я увидел его автопортрет с Саскией на коленях. Он чем-то меня удивил.

– Может, кавказским темпераментом? – смеется Питер.

А я – серьезно:

– Вполне возможно, Питер… И с тех самых пор он со мной. И если где-нибудь увижу его – долго стою перед ним…

Я не уверен, что мои слова многое объяснили молодому человеку, все больше привыкающему мыслить сухими категориями ученого…

Жизнь на Блумграхт

Снова заговорил старичок на степе. Но в эту минуту он серьезный, полуулыбка на лице его стерлась, морщины сгладились, в глазах засверкали искорки.

– Твоя кушетка не скрипит, Рембрандт. Неужели уснул? Или мыслями ты еще там, в молодых годах, на Блумграхт. А ведь признайся: было и тесновато, и грязновато на канале, и нищета вокруг – бедные соседи, но была сила, было здоровье и желание непрерывно двигаться вперед. Все вперед, подобно солнцу, которое взошло и торопится к зениту…

Но этот, на кушетке, не очень вдумывается в пустые речи старичка. Пустые, потому что ничего уже не изменишь. Уже горят на стене библейские слова приговора: «Мене, текел…». Те слова, которые засверкают на картине «Пир Валтасара»…

Итак, Саския, дочь Ромбертуса ван Эйленбюрга из Леувардена, как говорится, вошла в дом Рембрандта. Насколько можно судить по его картинам и офортам того времени – а они прекрасные документы, – художник был счастлив. Особенно ярко это выражено в знаменитой картине, которая, как живая, перед глазами у миллионов людей всех континентов, – автопортрет с Саскией на коленях.

Ему тридцать с хвостиком. Он уже отпустил кокетливые усы. Он полон сил, здоровье его, можно сказать, бычье. С левого бока у него красуется шпага, словно он состоит в одной из бюргерских стрелковых рот. Бокал, который высоко вознесен над головой, искрится золотистым напитком.

Саския тоже повернулась к нам. Выражение у нее несколько отличное, чем у мужа, то есть нет в ее глазах той светлой радости, которая взбудоражила художника. Она даже не улыбается. Чем-то просто удивлена. Может, ее шокирует эта не совсем обычная поза? Возможно, она ожидает ребенка и ее немного беспокоит будущее…