Рембрандт

— Если мне позволено будет сказать, хоть это и не мое дело, — поерзав на стуле и откашлявшись, вмешался Адриан, — то я считаю праздным спор о том, кто из них двоих лучший художник. Вопрос в другом — сколько ты можешь истратить на это денег, отец. — Яркий влажный взгляд Адриана остановился на кошеле, лежавшем на тарелке Хармена. — На мельнице и в доме нужно сделать кое-какие починки, Лисбет потребуется приданое, хотя и не такое большое, какое ей дали бы, не будь… — Адриан взглянул на Геррита и снова отвел глаза, — не будь у нас всяких других расходов. Следует хорошенько подумать, разумно ли выкладывать деньги на то, на что и так уже истрачено немало.

Рембрандт, покраснев до висков, пристально глядел через стол на брата, и Лисбет чувствовала, что внезапный порыв его гнева вызван не столько замаскированным намеком, содержавшимся в словах Адриана, сколько взглядом, которым тот показал, что ему и только ему принадлежит кошель, лежащий сейчас на отцовской тарелке.

— Скажи уж прямо, Адриан, — произнес юноша голосом, дрожавшим от подавленной ярости, — что ты никогда не забудешь мне университет, куда я имел возможность попасть, а ты не попал.

— Предположим даже, что не забудет, — подхватил мельник. — Я бы его за это не винил: как ни верти, тебе перепало больше, чем ему. Тебе дали деньги на университет, и ничего у тебя не получилось. Тебе дали деньги на ученье у господина ван Сваненбюрха, а теперь, выходит, что и это было ни к чему.

— Не понимаю, как ты можешь так говорить, Хармен, — плачущим голосом вмешалась мать. — Господин ван Сваненбюрх сам подтвердит тебе, что у него еще не было такого ученика. А что до этой истории с университетом, так я впервые слышу, чтобы у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно потраченных денег. Видит бог, у кого не бывает ошибок?

Но Лисбет понимала: мать — плохая союзница. Не успела она договорить, как у нее уже задрожали губы: она сообразила, что каждое слово, сказанное ею в защиту своего любимца, лишь ускоряет разлуку с ним.

— Здесь уже не одна ошибка, а две, — возразил отец. — Но дело не в этом. Адриан прав: весь вопрос в деньгах. В починке мельницы, в приданом Лисбет…

— И еще в пожизненной ренте, которую ты обеспечил мне, и в расходах на врача, и в том, что я никогда уже ничего не заработаю, — перебил Геррит. — Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы не хотите сказать это вслух?

— Ошибаешься, Геррит. Я этого не думаю, да и остальные тоже. Богом клянусь, сын, если бы даже твое лечение стоило в десять раз дороже, я и то никогда бы денег не пожалел. Ты столько работал на мельнице до того…

— Как упал, словно последний дурак, и стал калекой?

— Ты столько работал на мельнице все эти годы, что я твой неоплатный должник и никогда не рассчитаюсь с тобой, пусть даже мне придется содержать тебя до конца дней твоих.

В словах мельника звучала неподдельная искренность, но все испортил конец: каждому, кто сидел за столом, а уж Герриту и подавно, было ясно, что кто-нибудь — если не отец, так братья — все равно должен будет содержать его до конца жизни.

— Очень жаль, — сказал Рембрандт, — что в нашем доме нельзя пальцем шевельнуть, чтобы остальные не усмотрели в этом смертный грех против них. Ты сам вынудил меня на разговор, отец, да, да, вынудил, и я имел глупость признаться, что хочу поехать в Амстердам. А теперь выходит, что я лишаю Лисбет приданого, отнимаю деньги, которые Адриан заработал с таким трудом, и попрекаю Геррита тем, что он больше не работник. Очень жаль, что вы у меня такие обидчивые, — вот и все, что я могу сказать.

— Ну, знаешь, ты и сам не из толстокожих, — отозвался отец.

— Во всяком случае, я не считаю, что другие обязаны соглашаться со мной.

— Зато ты считаешь, что другие обязаны платить за тебя.

— Хармен!..

— Насколько помнится, я ничего не просил у тебя, отец.

— Вот как! Ты не просишь! Может быть, ты полагаешь, что живешь в Амстердаме и без денег? Такой ли уж ты великий художник, чтобы этот твой Питер Ластман стал тебя кормить и обучать ради собственного удовольствия? Бог свидетель, слишком уж ты о себе возомнил, коли тебе такая глупость в голову втемяшилась.

Оранжевые пятна на скулах Рембрандта увеличились, потемнели и стали похожи на следы ударов. Он с шумом оттолкнул тарелку, бросил на стол салфетку и вскочил.

— Ну, что до моей живописи, — негромко, почти шепотом выдавил он, — так я тебе скажу: я посильнее, чем ты думаешь. Во мне есть такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что способна вот эта штука… — он поднял волосатую руку, сжал кулак и потряс им перед отцом, — он, может быть, и учил бы меня даром. А если бы это понимал ты, чего никогда, конечно, не будет — вы ведь невежды в живописи, ты тоже мог бы для разнообразия подумать о чем-нибудь, кроме денег.