Рембрандт

Впрочем, все это выдумки, никто его не видит: лунный свет, падающий через большое высокое окно, что напротив его постели, едва достигает его ног. Справа лежит Ян Ливенс, но тому вряд ли придет в голову следить за соседом — у Яна своих огорчений довольно. Кровать Халдингена пустует: как всегда по средам, малый проскользнул мимо гостей учителя, сидевших за трубками и вином в большой гостиной, и удрал на свидание с соседской служанкой. Чуть дальше, за несмятой постелью Халдингена, смутно белеет в тени тело Ларсена — он спит голым поверх простыни. Конечно, это грубая и непристойная привычка, но что поделаешь: как ни умеренно нидерландское лето, для датчанина здесь все же слишком жарко — его долговязое, всегда исходящее потом тело даже во сне протестует против жары. Теперь, когда Алларт ночует дома, малыш Хесселс оставил прежнее свое место под скатом крыши и перебрался на постель слева от Рембрандта, чтобы не раздражать остальных — они недовольны тем, что во сне он хнычет и вспоминает о маме, Кати и Дордрехте. Но Рембрандта тоже злят его ночные тревоги — он и сам не чужд этой заразительной тоски по дому.

Когда вокруг столько чужих тел, поневоле будешь благодарен учителю за его фанатическую приверженность к чистоте. Мансарду постоянно проветривают, скребут, обметают; каждую неделю все принимают ванну, ежедневно моют лицо, руки и под мышками. Поэтому в комнате ничем не пахнет, если не считать аромата сухой лаванды, которой перекладывают простыни в комоде, да дразнящего запаха гуся — его жарят в кухне для гостей.

Мысль о шипящей на огне птице и взрывы смеха, доносившиеся сюда через смежные комнаты, лишь усугубляли гнетущее чувство одиночества. Сейчас, когда внизу, куда был закрыт доступ ученикам, кипело веселье, юноше казалось, что учитель особенно далек от него.

— Рембрандт, — шепотом окликнул его маленький Хесселс.

Юноша промолчал.

— Ты спишь, Рембрандт?

Голос у Хесселса все еще высокий и тонкий, как у девочки.

— Да, сплю. Зачем ты будишь меня? Почему не лежишь спокойно? Постарайся лучше уснуть.

— Я старался, но ничего не выходит.

— Август подходит к концу. Еще четыре месяца, и ты поедешь домой в Дордрехт на рождество.

— Я не потому. Я не сплю оттого, что все думаю, не рассердился ли ты на меня.

— С какой мне стати на тебя сердиться?

Не успел Рембрандт произнести эти слова, как уже понял: он поставил слишком рискованный вопрос, которого никогда бы не задал, будь у него время подумать о том, что произошло в мастерской. Перед самым ужином, когда он освежал водой свои покрасневшие глаза, Ларсен шепнул ему, что учитель задабривает Хесселса, посулив глупому малышу имбирные пряники. А так как Хесселс еще ребенок, он, того и гляди, может честно ответить на заданный ему вопрос, может сказать во всеуслышанье: «С той стати, что я предал тебя и помирился с ним ради несчастного сладкого к ужину».

С минуту в воздухе, омытом лунным светом, носилось что-то вроде этого невысказанного ответа, а затем маленький ученик опять нарушил молчание, сказав с трогательным и неожиданным тактом:

— Я рад, что ты на меня не сердишься. Мне что-то нехорошо. Лучше бы я не ел этих пряников.

— Не удивительно, что тебе нехорошо, — раздался обессиленный, словно замогильный голос Ларсена. — Иначе и быть не может — ты слишком набил себе живот. Просто неприлично так набрасываться на пряники, тем более что учитель явно подкупал тебя. Полдюжины имбирных пряников, и вот ты уже опять кроткий ягненок и любимчик Ластмана. Скажи, Рембрандт… — Долговязое белое тело внезапно ожило, Ларсен приподнялся и сел на постели. — Я хотел спросить, что он сказал тебе, перед тем как вернулся. Милейшая матушка Алларта бубнила так назойливо, что мы ничего не расслышали.

В вопросе не было ничего злопыхательского, одно лишь праздное любопытство. Ларсен мало интересовался живописью, а Ластманом — и подавно. Откуда ему знать, что эпизод в мастерской оставил болезненный след в сердце Рембрандта?

— Ничего особенного, — ответил юноша и почувствовал, что сейчас ему хочется одного — не продолжать. Но, понимая, что иначе он не сможет высоко держать голову перед товарищами, добавил: — Он сказал, что не собирался заставлять меня так долго тереть краску. Сказал, что сожалеет об этом, — он заговорился с госпожой ван Хорн и забыл обо мне.

— Может, оно и так, — отозвался Ларсен, с тяжелым вздохом вытирая простыней потную грудь. — Но только сегодня он явно придирался к тебе — не одно, так другое. И так было весь день: что ни сделает ангелочек Алларт — все хорошо, что ни сделаешь ты — все плохо.